— Ты меня не знай, я тебя не знай, хорошо будет, — протянул, словно пропел Юсуп, глядя в противоположную сторону.

— Ты там по-русски петь научился, — заметила белая чалма.

— Поживи с этими собаками, не тому еще научишься, — отвечал Юсуп.

— У тебя тапанча[16] хороший, — сказал начальник, указывая на револьвер за поясом Юсупа.

Жаль было джигиту расставаться с оружием, да делать было нечего. Надо было наперед расположить к себе белую чалму, и Юсуп не упустил случая задобрить начальника банды.

— Шесть раз стреляет; вот и пули к нему, совсем готовые.

Он отстегнул пояс с револьвером.

— Я такой у самого Садыка видел, — заметил начальник, со вниманием рассматривая оружие. Несколько человек подъехали к ним, тоже подстрекаемые любопытством.

Человек в белой чалме снял с себя верхний пояс, украшенный двумя большими серебряными бляхами и каким-то светло-синим камнем, и протянул его Юсупу. Тот почтительно поднес подарок к глазам, к губам и к сердцу и тотчас же надел на себя.

Поменявшись подарками, Юсуп перевел дух: он теперь совершенно успокоился и знал, что ему уже нечего опасаться никаких случайностей, более или менее неприятных.

Дружба его с белой чалмой была упрочена.

— А мы одну собаку с собой везем, — сказал начальник.

— Этого, что ли?

Юсуп небрежно кивнул на Батогова.

— Только не знаем, что за человек, стоит ли с ним возиться? Может, дрянь какая-нибудь: простой сарбаз...

— Я погляжу на ночлеге, — важно произнес Юсуп, — я к этим свиньям пригляделся-таки, и скажу вам, на какую он цену.

— Так-то бы лучше, — отвечал человек в белой чалме, прилаживая у себя на боку диковинное оружие.

Верблюды, навьюченные вдвое легче, чем они были навьючены прежде, шли скоро, вперевалку, и всадники рысили...

Шайка подвигалась быстро, и все на юго-запад, оставляя за собой синеющие холмы, окружавшие заравшанскую долину.

— В степи погнали,— думал Батогов. — Да теперь хоть на край света. Вдвоем с Юсупом мы что-нибудь да придумаем.

Близость человека, расположенного к нему дружески, человека, на все для него готового, успокоительно действовала на пленника. Надежда на избавление воскресла. Ему казалось, что это избавление близко.

Знойный, удушливый день. В воздухе никакого движения. Ни одного облачка не скользит по небу, которое давно уже утратило свой весенний, темно-голубой цвет и, раскаленное, серое, постепенно сливаясь с горизонтом, пышет на землю тяжелым, расслабляющим жаром.

Желтые, песчаные барханы тянутся непрерывными грядами, как будто наваливаются один на другой, и незаметно исчезают, сливаясь в знойном тумане.

Тощая растительность, бурая, как верблюжья шерсть, клочками выбивается из-под зыбкого песка; в корнях еще есть замирающий остаток жизни, но давно уже погибли наружные отпрыски, обкусанные неприхотливыми верблюдами, сожженные летним солнцем.

Широкой белой лентой стелется Аму-Дарья, эта мертвая река далекого неизведанного мира. Только куски камыша и беловатые пузыри грязной пены, быстро скользя вдоль берегов, указывают на движение этой, с виду неподвижной массы.

Не шелохнутся мягкие метелки пожелтевших камышей, густыми чащами покрывших плоские берега. Над гладкой водной поверхностью не носятся речные чайки, давно уже отлетевшие к верховьям. Даже мириады комаров не шумят, как будто боясь нарушить общую тишину, и дымчатыми колоннами неподвижно стоят над водой.

В песках шныряют плоскоголовые ящерицы, но тоже без шума, воровски, прячась то под корнями колючки, то в глубоком, широко расползшемся двойном верблюжьем следу.

Все тихо и мертво.

А между тем тысячи живых существ раскинулись по берегу громадным лагерем.

С берегов Мургаба, от Мерва, от заливов Каспийского моря, из окрестностей Хивы и песков Кызыл-Кума собрались полудикие кочевники. Не мирная перекочевка пригнала их к бухарскому берегу Аму, а в просторно раскинутых ставках, занявших, насколько хватал глаз, низменный берег, не было ничего похожего на мирные степные аулы.

Грабеж и ловля в мутной воде рыбы — вот была цель этого сборища.

Смутное время стояло над бухарским ханством. Для завистливого глаза русских мало их необъятного царства; они ворвались в самое сердце средней Азии, заняли Самарканд, прошли в Ката-Курган и во все стороны разослали свои отряды. Музаффар не хотел этой войны: он знал заранее гибельные для него последствия ее, но его втянули в нее фанатики-муллы, которые пылкими речами разожгли легко увлекавшийся народ, и народ потребовал битвы.

Русских мало; кое-где между миллионами пестрых мусульманских голов белеют их небольшие группы; долго ли раздавить эту горсть? Эта видимая возможность, даже легкость победы так и тянет, так и подмывает к бою: но тяжело бороться палке против оружия, которое бьет уже тогда, когда напряженный глаз не может еще различить вдали приближающегося врага. А крамолы у мусульман, а личные их счеты, а недоверие их друг к другу, а желание подкопаться одному под другого — все это надежные союзники малочисленных русских, более надежные, чем даже их далеко бьющие ружья.

Там, из-за гор, грозит Шегри-Сябзь со своими вассалами; враг русских, он также враг Музаффара.

Сын поднялся на отца и ищет поддержки в народных массах, недовольных целым рядом военных неудач, потерявших доверие к самому правителю и видящих в новом лице надежду на новую, лучшую будущность.

Окрестные беки волнуются, не зная, чьей стороны держаться. В полях остановилась работа, прекратилась, и не двигаются караваны, боясь дорог, на которых кишат необузданные разбои.

Вот эти-то события и притянули с разных концов необъятных степей неуловимые, как степной ураган, разноплеменные шайки барантачей, видящих в грабежах и разбоях единственный исход своей дикой удали, единственную цель своего существования.

Длинная песчаная коса крутым углом поворачивала против течения и узкой полосой далеко тянулась вдоль берега.  С другой стороны тоже тянулась широкая отмель. Отдельные группы камыша забрались чуть не до половины реки, и даже посредине она была светло-желтого цвета от сквозившего песчаного дна. Здесь был конный брод через Аму-Дарью, которым можно было пользоваться большую часть года. Иногда только самая линия брода изменяет свое направление, зыбкое дно двигается: оно то изгибается в виде буквы S, то прямо направляется на густые заросли противоположного берега, то на четверть версты тянется вдоль реки, а потом вдруг круто поворачивает на другую сторону.

Кочевники знают прихоти этого брода да и с берега хорошо можно различить подводную дорогу по цвету самой воды и по гладкости ее поверхности.

По косе, сквозь густой береговой камыш, трудно было рассмотреть тонкие, прямые черточки, на концах которых висели пучки конских волос: это были длинные линии воткнутых тупым концом в землю туркменских пик. Издали они казались высокими, одинокими стеблями камыша, а волосяные навязки — его цветовыми метелками.

Около пик на железных приколах стояли, понурив сухие маленькие головки, высокие длинноногие кони, покрытые, несмотря на страшную жару, теплыми ковровыми попонами. Это все были жеребцы, при каждом приближении чужого человека они жались и злобно прижимали свои красивые уши. Они стояли просторно; некоторые, кроме поводьев, привязаны были за щиколотку ноги тонкой волосяной веревкой.

Хозяева молча сидели в кружках около самой воды; неподалеку тлели большие кучи золы, у которых шипели высокие медные чайники.

Почти никто не разговаривал. Из-под широкополых, остроконечных шляп из белого войлока едва заметны были смуглые скуластые лица с жидкими черными бородами. Большой тыквенный кальян с железной сеткой и большим камышовым чубуком храпел и испускал густые клубы белого дыма, переходя из рук в руки.

Изорванные, когда-то цветные халаты у многих были спущены с плеч и драпировались у пояса, засунутые в широкие кожаные шаровары, вышитые сплошь яркими шелковыми узорами. На поясах гремели, при всяком движении, навешанные на тоненьких ремешках кремень, огниво, тонкий нож в чехле (псяк), квадратный кошелек для денег и нюхательного табака и другие мелочи.