А темнота ночи все усиливалась; небо все сплошь высыпало звездами; по темному фону проносились яркие метеоры, оставляя после себя на мгновение блестящие, сверкающие миллионами бриллиантовых искр полосы; по всем направлениям чертили падающие звезды. Туман густел, и его беловатые волны все ближе и ближе подступали к бархану, на котором устроилась на ночь банда. Все кругом словно потонуло в этих волнах, и эти четыре полудиких наездника в своих характерных костюмах, со своим пленником-гяуром, приютились точно на небольшом острове; даже лошади их, от которых отделяло пространство не более десяти шагов, чуть виднелись неясными силуэтами, и только громкое фырканье да брязг наборной сбруи, увешанной амулетами, изобличали присутствие животных.

Батогову было холодно, и его пронимала лихорадочная дрожь. Его шелковая белая рубаха была вся изодрана во время борьбы, шапка потеряна, да и панталоны, намокшие во время переправы, мало согревали наболевшее тело...

— Хоть бы огонь развели, — проворчал он.

— Чего тебе еще? — отозвался кто-то.

— Холодно; огонь разложите.

— А вот уйдем подальше от ваших казаков, тогда и будем греться.

— Погоди, завтра жарко будет.

— Да этак до завтра сдохнешь.

— Да, ну, не ной, собака!..

Джигит замахнулся на Батогова.

— Сейчас ударит, — подумал Батогов и совершенно равнодушно смотрел на джигита: им начала овладевать какая-то непонятная апатия. — Ну, пускай бьют, — думал он, — а резать захотят — пускай режут. — И он даже не отодвинулся от них подальше, даже глаз не зажмурил, когда нагайка взмахнула над самой его головой... Его внимание вдруг почему-то обратила на себя торчащая силуэтом фигура сторожевого на вершине бархана. — Ишь, как торчит эта остроконечная шапка, отвороченные, разрезные поля торчат словно рога... ну, совсем, как у черта... Должно быть, и хвост есть, да, не видно в потемках.

Однако, киргиз только взмахнул нагайкой, но не ударил. Он отрыгнул свою табачную жвачку, сплюнул и отвернулся от Батогова. Все плотнее сдвинулись друг к другу, только пленный лежал несколько в стороне, между общей группой и сторожевым барантачем.

— Эй, Сафар!

— Э, — отозвался Сафар, расстегивая ремни у своей кольчуги.

— Ты бы рассказал сказку, а то, пожалуй, заснешь.

— Ну, Сафар, рассказывай, — сказал узбек и подвинулся поближе...

— Сафар мастер говорить, — заметил сторожевой, спускаясь понемногу.

Один из них тем временем достал из куржума бараний курдюк, добытый при проезде через кишлак, вынул псяк (нож с загнутым кверху концом) из кожаных зеленых ножен и принялся резать белое, сырое сало...

— Вот и тебе, жри! — Он швырнул Батогову ломоть сала, который шлепнулся на песок у самой его головы.

— Да вы хоть бы руки развязали; а то как же я есть буду? — сказал Батогов.

— Ладно, и так сожрешь, не подавишься...

— Поди, развяжи, — сказал Сафар, прожевывая, — а то и собака, когда ест, лапами придерживает.

Батогова если и не развязали совсем, то, по крайней мере значительно ослабили веревки, и он мог, хоть сколько-нибудь, воспользоваться своими руками, но и тут повторилось то же, что было с ногами; и долго еще, пока не восстановилось задержанное тугой перевязкой кровообращение, пленный не мог пошевелить ни одним пальцем.

Вдали, у самого горизонта, замелькали по темному небу красные пятна зарева.

— Ишь, это на русском берегу, курама камыши палит, — заметил Сафар и откашлялся.

— Это было давно, — начал Сафар; начал и замолчал, задумался. Все затаили дыхание и плотнее сжались в кружок.

Сторож совсем сполз с бархана и сел на корточки, рядом с Батоговым.

— Да, это было очень давно, — продолжал рассказчик, — так давно, что если бы прадед моего прадеда прожил бы двести лет, то, все-таки, это было бы много прежде, чем он родился. У большого озера, где две реки сходятся вместе, стояла большая кибитка из настоящей, самой лучшей белой кошмы, а подбита эта кибитка была золотым адрасом, и в кибитке этой жил хан, и такой богатый хан, что если бы собрать со всего света самых ученых мулл, то все вместе они во всю жизнь не сосчитали бы и половины его богатства...

— Ой! ой, сколько! — прошептал один из слушателей.

— Это больше, чем у эмира Музаффара, — заметил так же шепотом другой.

— Как Ак-Тау — весь белый от горного снега, так вся степь на востоке была белая от овец ханских; а если взойти на самую высокую гору и посмотреть на закат солнца, то и земли не было видно под ханскими верблюдами. Лошадей же у хана было... Тс... ты слышал?..

— Ничего не слыхал.

— Лошадей же у хана...

Протяжный, жалобный рев ясно донесся до ушей этих детей природы... Лошади встрепенулись, подняли морды и стали беспокойно поводить ушами.

— Джульбарс на том берегу ходит.

— Ну, пускай его ходит.

— А сюда придет?

— Не придет.

— Ну, Сафар, рассказывай.

— Все люди, — продолжал Сафар, — сколько их есть на земле, все платили дань хану, и такая скука была ему, что воевать не с кем, что и сказать нельзя. Уж он ко всем посылал послов сказать, чтобы перестали ему дань платить и самих послов бы непременно перерезали. Что он тогда опять пойдет их наказывать войной, да никто не слушает, а возьмут да нарочно еще больше пришлют ему парчи, хлеба, девок, меду, денег целые куржумы, а послов напоят, накормят и на руках принесут к самой ханской ставке...

— Хитрые, — заметил узбек, — знают тоже, что для них лучше.

— А тут еще другая беда пришла: сколько жен ни было у хана, все родят одних девочек...

— Ишь ты, дрянь какая, — вставил кто-то и даже плюнул презрительно.

— Уж хан совсем рассердился на своих жен и велел, как только кто из них родит девку, сейчас резать: и мать резать, и приплод ее поганый; все не слушают хана...

— Да это не от них... Они бы и рады, — заметил узбек.

— Мало ли что, да уж как хан рассердился, так уже тут ничего не поделаешь.

— Только раз вечером, как уже подоили кобыл, приходит к хану человек чужой. Пришел он с самого Востока, из-за больших гор, сам весь желтый, борода белая до земли, на голове круглая шапка, на шапке шарик, на шарике птица с зеленым хвостом... Приходит и говорит хану: — Здравствуй! — Здравствуй и сам, — отвечает хан, — откуда пришел и куда идешь, что принес нового? — А вот что, — говорит человек с птицей, — вели всем откочевать от твоей ставки на день пути, а сам один со мной останешься; а завтра к вечеру, об эту пору, вели опять всем сюда собираться, да вели зарезать тысячу баранов, тысячу жеребят, тысячу верблюдов, чтобы все ели — не наелись и пировали бы великую ханскую радость. Я им всем покажу такое диво, что, сколько бы они ни ели анаши (вроде опиума), ни в каком сне им этого не приснится.

Хан послушался чужого человека и велел всем сниматься и идти в степи, а к завтрему, об ту пору, как доить кобыл пора будет, чтобы опять все собирались.

Поднялся весь народ, сняли свои кибитки и разошлись в разные стороны; только одна ханская белая ставка осталась на берегу, а в ней только сидели два человека: сам хан и желтый человек с птицей.

На другой день к ночи, вокруг ханской ставки собралось столько народу, что хан и не знал до сих пор, сколько может быть народу на свете. Огней разложили столько, что не так как вон там (он кивнул в ту сторону, где теплилось далекое зарево), а все небо горело и звезд на нем не было. Сошлись все, ждут, что будет...

Рев тигра, сильно напоминающий издали мяуканье кошки, только увеличенное до несравненно больших размеров, послышался снова в том же месте. Ему отозвался другой, только значительно дальше; этот второй звук едва-едва донесся по ветру, и только чуткое ухо киргиза могло безошибочно определить, в чем дело.

— Их двое.

— Да, перекликаются.

— Один-то как будто на нашем берегу.

— Да, только за косым озером.

Лошади начали беспокоиться и храпели почти непрерывно.