— Дайте еще бутылку белого!

— А это ты швырни в рыло самому Тюльпаненфельду, — приказывает лысый господин слуге-туземцу, во фраке поверх полосатого халата и без сапог.

— Тс!.. — предостерегает его сосед и косится в ту сторону, где сам Тюльпаненфельд делает вид, что ничего не слышит.

Мимо террасы перед рестораном, по шоссе, слышится стук легкого рессорного экипажа и топот многочисленных конских ног. Все стремительно кидаются к окнам и на террасу. Интендантский чиновник пользуется случаем и перекладывает поспешно куски с чужих тарелок на свою.

Впереди едет конный патруль, человек из десяти уральских казаков, за ними — коляска парой серых, в коляске сидит старичок с седыми усами, в белой фуражке, с длинным, далеко выдающимся вперед козырьком.

За коляской едет целая сотня в разнообразных мундирах, с голубым распущенным штандартом. По бокам коляски несколько туземцев в разнообразных, пестрых костюмах джигитуют на своих рьяных аргамаках.

Густые облака шоссейной пыли несутся следом за блестящим кортежем.

Рыжий артиллерист сидел у себя в комнате и ждал, что привезет ему доктор.

Он был страшен.

Кто-то в полутуземном, полурусском костюме показался на мгновение в дверях, увидел широкую спину Брилло, его голову, коротко остриженную, перевязанную полотенцами; мельком заметил в зеркале два желтых глаза, прямо в упор на него смотрящие, вздрогнул от испуга и скрылся. Идя поспешно через двор к своей лошади, которую оставил за воротами, посетитель ворчал про себя: «Ну, его! Пожалуй, еще таких неприятностей наживешь. Ишь какой гиеной смотрит...»

Даже денщик рыжего артиллериста ходил на цыпочках, осторожно обходя складное кресло, в котором сидел больной; он даже говорил сдержанным шепотом. Он по личному опыту знал уже, что барин его весьма опасен в данную минуту.

С самой той минуты, как уехал доктор, Брилло уселся в кресле перед столом и полубессознательно уставился в зеркало. Он видел там желтое вытянутое лицо, словно у мертвого, заострившийся нос, безобразно торчащие усы и массу чего-то белого, намотанного вокруг этого некрасивого лица.

От разлившейся желчи у него было горько и сухо во рту и в глазах прыгали зеленые точки. Голова его болела, и эта несносная, тупая боль, словно тисками, охватывала его мозг, парализуя всякую другую мысль, кроме той, на которой сосредоточилась вся нервная система рыжего артиллериста.

— Ну, так когда же?.. — Ему показалось, что вошел доктор. Он обернулся, в комнате никого не было, и вокруг не слышно было ни малейшего звука.

— Что же это, бред начинается, что ли? — подумал Брилло.

Циновки, завешивающие окно от солнечного света и жары, были сняты какой-то невидимой рукой, и в комнату ворвался поток вечернего света. Крыша противоположного дома была ярко-красная; трубочист на этой крыше, с метлой в руках, заглядывающий в отверстие трубы, был тоже красен, словно он не сажей был замаран с ног до головы, а кровью; головы всадников, проезжавших мимо окна, мелькнули тоже словно раскаленные, и густой дым, поднимавшийся из высокой трубы кирпичного завода багровыми клубами, расплывался по вечернему небу.

— Солнце заходит, — подумал больной. — Что же это он, провалился, что ли?.. Ящик подай, эй! — произнес он вслух и даже сам озадачился, услышав этот дикий, совершенно ему незнакомый голос.

Испуганный денщик в то же мгновение показался в дверях и торопливо заметался по комнате.

— Ящик, мерзавец; вон, красный, около кровати... — завыл рыжий артиллерист.

Денщик осторожно подал ящик и поставил его на стол.

— Отвори.

В ящике лежал револьвер и все принадлежности к нему.

— Пошел вон.

Последнее приказание было лишнее; денщик давно уже выскочил из комнаты, притворил дверь и внимательно наблюдал в щель за всем происходившим.

Рыжий артиллерист вынул револьвер и чуть не уронил оружие. Его пальцы не хотели слушать своего хозяина и нервно дрожали, прикасаясь к холодному металлу.

— Что же это такое? Эдак я промахнусь, — почти простонал Брилло и с тоскливым выражением поспешно приложился в какую-то точку на противоположной стене комнаты.

Дуло револьвера с граненой, острой мушкой, прыгало, описывало круги и упорно не останавливалось на этой точке.

Брилло прихватил пистолет левой рукой — еще хуже. Он опустил оружие и швырнул его через всю комнату; вскочил, прошелся раза два, ломая руки, потом остановился как раз перед печкой, прислонился лбом к ее облупившейся штукатурке и глухо зарыдал... если можно назвать рыданиями это дикое вытье, прерываемое каким-то хриплым собачьим лаем.

Несколько испуганных солдатских лиц показались в полуотворенных дверях.

И вот эта печка стала словно уходить из-под его воспаленного, горячего лба; какая-то длинная темная галерея открылась перед его глазами; из этой мрачной трубы несет холодом, как из погреба... В самой глубине далеко-далеко мерцает какой-то неопределенный свет; это беловатое облачко принимает формы, оно складывается в какой-то знакомый, смеющийся образ. Чудная нота дрогнула в воздухе: голос, глубоко проникающий в возмущенную душу, поет свою неземную песню...

Другой образ темным пятном заслоняет светлое видение... Надменно смотрят серые глаза и рот складывается в холодную, презрительную улыбку... «А не хочешь ли вот этого?» — и призрак взмахивает своей татарской нагайкой.

— Он, он! проклятый! — пронзительно вскрикнул рыжий артиллерист и без жизни, без движений грянулся навзничь, широко раскинув свои руки.

На дворе послышался топот коня. Кто-то спрашивал: «Ну, что?» Другой кто-то отвечал: «Да вот поглядите, ваше благородие...»

Взошел доктор, остановился на одно мгновение и кинулся поднимать упавшего.

— Воды, скорее, льда... — приказал он денщику. — Пошли вестового верхом в крепость, чтобы сейчас фельдшера Мандельберга тащил... надо кровь бросить... Постой, скажи, чтобы инструменты перевязочные захватил... Да никак они со мной...

Доктор поспешно сунул руку в боковой карман, выдернул... в разные стороны посыпались карты с надогнутыми углами; между ними мелькнули две стереоскопные карточки с голыми барынями, в самых утрированных ракурсах.

А доктор на возвратном пути от Батогова успел уже рассказать кое-кому из встретившихся ему на пути о своем разговоре с Батоговым... и даже сообщил мнение свое, что Батогов «прав, то есть, с какой стороны ни заходи — прав», и «что он не знает, удастся ли ему уломать этого пылкого Брилло».

Все выслушивали доктора, соглашались с ним, что Батогов прав, соглашались, что пылкого Брилло уломать довольно трудно... и спешили поделиться с другими свежими новостями.

Таким образом слухи об отказе Батогова от дуэли, приняв опять фантастические размеры, разнеслись по всему городу прежде, чем на крепостной стене дежурный артиллерист, раздавив у себя на шее здоровенного клопа, приложил фитиль к затравке заревой пушки.

— Так он отказался, — говорил рыжий артиллерист, который пришел уже в чувство и давно сидел опять в своем кресле, а доктор в четвертый раз передавал ему свою историю.

— Он говорит, — убеждал доктор, — пускай его посмотрит на дело совершенно с другой стороны и тогда он увидит ясно, что тут не было никакого оскорбления.

— Слушай ты! — Брилло отделился от спинки кресел. — Кто из нас с ума сошел? Ты или я? Или он, наконец, или оба вы вместе?

— Обыкновенная случайность... — бормотал доктор. — Конечно, случайность не совсем приятная...

— Лошадь седлать! — крикнул Брилло и крикнул так, что спавший на куче клевера вестовой кубарем скатился вниз и бросился в конюшню.

— Что ты делаешь, помилуй? — засуетился доктор. — Да это совершенное безумие. Ты хочешь ехать к нему... Да ты на седле не усидишь… Ведь вот...