Быстро белело дно лощины, покрываясь прыгающими по всевозможным направлениям градинами. Орлик и серый повернулись задами к ветру, согнули свои спины, защищенные вьюками, и опустили свои головы до самых копыт... Бедные животные вздрагивали и даже брыкались, когда какая-нибудь градина, чуть не с орех величиной, больно щелкала по непокрытому крупу. Батогов и Юсуп скорчились и покрыли свои головы халатами.
В пяти шагах ничего нельзя было рассмотреть.
— Теперь, если у кого отара в степи, — говорил Юсуп, пожимая под халатом плечами, — сколько овец перебьет...
— Что же, эдак мы всю ночь просидим из-за этого проклятого бурана, — ворчал Батогов, — а там опять утро, опять светло, опять сидеть придется в этой берлоге.
— Против Аллаха не пойдешь! — вздохнул Юсуп.
— Ну, совсем Ноев ковчег. Гляди!..
Две ушастые мордочки мелькнули близко-близко, сквозь беловатую мглу; взвизгнули и попятились. Юсуп гикнул, морды спрятались.
Орлик дико храпнул и поддал задом... Кованые ноги ударили в какое-то живое тело; к завываниям градовой метели прибавилось другое, почти схожее унылое вытье. Юсуп и Батогов подползли вплотную к лошадям и намотали на руки поводья.
— Все надежнее будет, — произнес Батогов и дрожал всем телом. Резкий холод усиливался, зубы выбивали дробь, руки и особенно ноги коченели.
— Еще счастье, что мы не в открытой степи, — сообщал Юсуп. — А то бы совсем смерть.
— Эх, коли бы хоть глоточек водки... — вздыхал Батогов. — Давненько я ее не пробовал.
— Погоди, приедем, я тебе опять ту красную штуку сварю, что у Саид-Азима, помнишь, пили, — утешал его Юсуп.
— Сдохнем десять раз прежде, чем доедем...
Батоговым начало овладевать уныние.
— Ну, велик Аллах и пророк! Проносит, кажется?.. Виднее немного стало.
Оба они высунули свои носы из-под халатов и стали присматриваться.
Очертания гребней начали слегка вырисовываться. Батогову показалось, что высоко мелькнули сквозь разреженные тучи светлые точки.
— Звезды, еще ночь! — крикнул он.
Ему вдруг стало ужасно весело... Он пустился в присядку: он хотел согреться этим быстрым движением. Юсуп посмотрел и тоже заработал ногами. Лошади подняли головы и со вниманием смотрели на плясунов.
— Ну, теперь в путь, — перевел дух Батогов и стал подтягивать подпруги.
Они сели на прозябших коней и тронулись.
IX
В шайках Назара
Весь кишлак (деревня) состоял не более, как из десяти сакель. Крыши у всех этих сакель были разломаны, и чернели обугленные балки, торча из-за закоптелых, приземистых стен. Запасы корма и топлива были сожжены, и там, где прежде возвышались скирды клеверных снопов, лежали груды беловатой золы, и каждый легкий порыв ветра разрывал эту золу и разносил ее по узкой единственной улице кишлака, засыпал ею лужи почернелой, запекшейся крови, тонким слоем покрывал искаженные, позеленевшие лица мертвецов, там и сям лежавших в самых неестественных, отвратительных позах.
Десятка два ворон и пара черных, как уголь, грачей перелетали с места на место. Клювы у этих хищников были широко раскрыты, они лениво взмахивали крыльями, дышали тяжело, малейшее движение их тяготило: уж очень они наелись... Эти птицы да еще рыжая с черными пятнами кошка, на мгновение выглянувшая из-под разбитого сундука, были единственными живыми существами во всем кишлаке.
Дорога, проходившая через это селение, шла из бокового скалистого ущелья, спускалась вниз и, обогнув маленький заплесневелый прудок, над которым свесились оголенные ветви тальника, шла дальше, теряясь между холмистыми пригорками. За этой волнообразной грядой начиналась Заравшанская долина, густонаселенная, плодородная полоса, лежащая по обеим сторонам рек Заравшана, Ак-Дарьи и Нурупая.
Горное эхо принесло с собой звук, весьма похожий на человеческий голос. Большая, жирная ворона, долбившая носом гладко обритый затылок старика, ничком лежавшего у самого входа в крайнюю саклю, приподняла голову, нагнула ее несколько набок, прислушалась и бочком отпрыгнула немного в сторону.
Звук повторился. Теперь ясно слышно, что это говорит человек; другой ему отвечает; вот засмеялись оба... Щелкают подковы по каменистой дороге. Всадники едут вон по той лощине; их не видно пока за гранитным откосом, а едут они очень близко.
С шумом поднялась вся воронья стая, отлетела в сторону и расселась на сучьях старого, высохшего карагача, жадно поглядывая на оставленную добычу.
Над гребнем откоса мелькнул сперва конец ружья, потом красный верх киргизского малахая.
— Вон оно как! — говорит один всадник, шагом подъезжая к саклям.
— Это Назар-Кулки следы, — отвечает другой. — Теперь берегись! Вот он всегда так: пойдет с русскими воевать, на белых рубах только издали посмотрит, а по кишлакам пакостит.
— Вчера ночью мы слышали, помнишь?
— Это пальбу-то?
— Ну да. Это здесь было.
— Нет, то русские ружья были, а ты смотри, где их следы. Русские всегда со своими повозками ходят; кованый след сразу виден; а он где?
— Может, без повозок были?
— Да уж там все равно; надо нам теперь ух как поглядывать; если бы у нас вместо одной пары глаз по десяти было, так и то всем достало бы вволю работы.
— А слушай-ка, Юсуп: кони наши ведь того...
— Да, притомились.
— Орлик сегодня утром шестой раз споткнулся.
— Да мы дальше не поедем сегодня; разве что ночь скажет, а пока надо переждать. Ты чего ищешь?
— Все пожгли, проклятые: хоть бы один сноп оставили!
— Погоди! Я по саклям пошарю; может быть, ячменя найду, а то ведь беда: наши кони, шутка ли, вот уже второй день только сухую колючку гложут.
— Эх, Орлик, Орлик! — говорил Батогов, слезая с лошади и поглаживая ее. — Подвело тебе бока, сердечному. Ну, потерпи, друг, и для нас с тобой настанут красные деньки. А что, — обратился он к Юсупу, — отсюда до Катакургана сколько верст, примерно, будет?
— Коли б ехать прямо, без опаски, то на свежих конях сегодня еще много до ночи поспеть можно.
«Так близко! — подумал Батогов, и у него сердце сжалось от нетерпения. — Так близко! Ведь там русские, там...»
Странное чувство вдруг охватило Батогова: ему стало как будто жалко того, что осталось сзади. Ему захотелось еще хоть немного отдалить эту минуту, когда он увидит желто-серую насыпь катакурганской цитадели и торчащую на ней фигуру часового в русском кепи с назатыльником.
— Эй, эй! — кричал Юсуп, высовываясь из отверстия в крыше одной из сакель.
— Эй! — отозвался Батогов.
— А я корму нашел и себе, и коням.
— Тащи!
— Иди, помогай: кап (мешок) такой тяжелый! Хватай за конец, вот так!
Закинув поводья на шею лошади, Батогов взобрался по выдающимся камням на стену сакли, ухватился обеими руками за край мешка и потащил. Юсуп поддавал снизу, острые края камней прорвали полосатую ткань капа, и по стене побежала широкая желтоватая струя ячменных зерен.
— Держи прореху! — кричал Юсуп.
— Ничего: с нас хватит! — говорил Батогов, сваливая мешок на землю.
Глухо стукнул тяжелый кап, и вслед за этим стуком послышался другой, более легкий, отдаленный стук.
Юсуп пригнулся и стал прислушиваться. Батогов быстро соскочил со стены.
— Опять... — шептал Юсуп.
— Да, это стреляют — ясно... Вон опять...
— Это недалеко... Бац! — это пушка...
— Нет, та глуше. Смотри на лошадей.
Орлик, как добрая боевая лошадь, не оставался равнодушным к этим далеким, чуть слышным выстрелам, несмотря на крайнюю усталость и голод: он навострил уши, высоко поднял голову и подобрался.
— Нам пока здесь, на виду, торчать не приходится, — говорил джигит, — заберемся-ка хоть на этот двор. В случае беды, вон той дорогой опять в ущелье уйдем. Видишь, видишь?
Батогов еще прежде увидел то, на что указал Юсуп. Обе лошади были торопливо уведены за стенки разграбленного дворика и поставлены в темный угол полуразвалившейся сакли. Хозяева их приютились в расселине стены, взобравшись на остов арбы с обгорелыми колесами. Юсуп ползком выбрался-таки на улицу, подполз к тому месту, где лежал разорванный кап, и стал поспешно нагребать ячмень в полы своего халата. Затем, нагруженный кормом для своих проголодавшихся коней, он отретировался обратно, говоря:
