— Спасибо, Тимофей Ильич, что вы нас навещаете, но у меня и сегодня никаких жалоб нету, все идет нормально… Вот только озяб на коне!

Он разделся, вынул из портфеля кипу книг, тетрадей, палочку мела, и занятия начались.

В этот вечер Тимофей Ильич, отстав от стариков, шел домой вместе с Рагулиным. Всю дорогу говорили о том о сем. У калитки тутариновского двора, когда надо было расставаться, Рагулин остановился и сказал:

— Ты, Тимофей Ильич, интересуешься: тяжело ли мне? Одному тебе могу сознаться — ты, знаю, не осудишь — тяжело, и еще как тяжело! Пожаловаться я никому не могу: стыдно…

— А то как же! Человек ты видный.

— Оно бы и ничего: на словах, когда слушаешь Грачева, веришь, все понятно… Когда же коснется дело всяких там вычислений и все это делается не цифрами, а буквами, — беда.

— Ты погляди, какая штуковина — буквами!

— Никите Мальцеву легко: молодой, в семилетке учился… А меня же в молодости батько не учил, не думал, что его сын Стефан доживет до такой жизни. Эх, трудно!

— И как же ты обходишься? — участливо спрашивал Тимофей Ильич.

— Выручает Прохор… Он же по электричеству спец.

— Да, Прохор — башка!.. Покурим напоследок? Держи кисет…

Они закурили молча. Ночь плыла темная и сырая. Из-за Кубани веяло морозной свежестью, холодными капельками липли к лицу снежинки; клочковатые тучи низко-низко повисли над станицей.

За Верблюд-горой скрылось солнце, и тогда белое-белое подножие заискрилось и сделалось багрово-сизым, — в небе, в окнах станичных домов, на заснеженных крышах еще долго пламенело зарево заката.

Через знакомую нам площадь Усть-Невинской неторопливо проходил Прохор Афанасьевич Ненашев в коротком полушубке, подтянутом монтерским, в ладонь шириной, поясом, на котором висели крючки и пряжки. Сбивая на затылок заячью капелюху и прикладывая ладонь к глазам, он поглядывал то на столбы в тонкой ледяной корке, то на провода, запушенные не белым, а розовым инеем, — на нем играл ярко-красный отблеск спрятавшегося за гору солнца.

Гарцуя на низкорослом коне, к Прохору подъехал Алексей Артамашов.

— Прохор Афанасьевич! — крикнул он, как обычно рисуясь в седле. — Далеко путь держишь?

— К Рагулину поспешаю.

— А что там такое? Может, угощение?

— Разве ты не знаешь, я ему помогаю по электрической части. Надо подсоблять. — Прохор сунул руку за полушубок на груди и вынул сложенную вдвое зеленую брошюру. — Вчера был в Рощенской, зашел в магазин и вот нужную книжку купил. Погляди, какое важное название: «Электромонтер электрических станций и подстанций». Сурьезная книга, с чертежами.

— Неужели Рагулин собирается стать монтером? — удивился Артамашов, поворачиваясь в седле так, что поскрипывала кожаная подушка.

— Не собирается, верно, — сказал Прохор. — Ему, как и тебе и всем курсантам, надо изучить всего только электрический минимум. А мне же, ты, Алексей Степанович, сам понимаешь, требуется знать поболее… Вот я и обзавожусь надежной литературой. И тебе, как ты тоже изучаешь электричество, скажу: то, что инженер по понедельникам рассказывает, слушай в оба уха, а потом еще и в книжки заглядывай, — тогда техника войдет в тебя и уже обратно не выйдет… Сказать, по крови она разойдется. Вот как! А ты куда это на коне?

— Савва к себе пригласил, — с улыбкой на смуглом, чисто выбритом лице ответил Артамашов. — И ты думаешь, по какому делу? Не слыхал? Да неужели не слыхал? Награду от правительства за урожай получил Алексей Артамашов. Вот какая новость!

— Золотую Звезду?

— Малость не дотянул.

— Орден Ленина?

— Бери еще немного ниже. «Знак Почета».

— Маловато, — посочувствовал Прохор. — Обещал же Рагулина догнать. А все-таки здорово! Поздравляю, Алексей Степанович!

— Поздравить, безусловно, можно, но это еще не мой предел. — Артамашов натянул поводья. — Это же только первый год. А вот в нынешнем году я Рагулину докажу.

Возле станичного Совета Алексей спешился, привязал у старенькой, искусанной коновязи свою лошадь и, поправляя на ходу кубанку, живо поднялся на крыльцо. В другое время он прошел бы проворно, ни на кого не глядя, прямо в кабинет Остроухова. Теперь же невольно уменьшил шаг, — радость была еще так свежа, а в груди то возникал сердце сжимающий холодок, то разливалась сладостная теплота…

Почему же Алексей не смог своей привычной походкой пройти в кабинет? Почему же он так неожиданно уменьшил шаг? Надо сказать правду: всему виной тут была маленькая человеческая слабость — желание вызвать у своих знакомых и улыбку на лицах, и удивление, и даже зависть…

Дело в том, что в передней, сильно прокуренной комнате, где обычно коротают время посыльные и встречаются за разговорами те, кому некуда торопиться, стояли, о чем-то оживленно беседуя, человек десять казаков. При виде их Алексей инстинктивно выпрямился и стал еще стройнее; через всю комнату нарочно прошел медленно, даже два раза кашлянул, — так ему хотелось обратить на себя внимание! Ему виделась заманчивая картина: его окликают, а потом все сразу обнимают, пожимают руки и поздравляют. Ему даже слышались такие восклицания:

— А! Алексей Степанович! Гордость Усть-Невинской!

— Добился своего!

— У него слова не расходятся с делом!

— Хоть еще и не Герой, а уже близок к тому!

— Рагулина он непременно догонит!

А за что такая ему награда?

— Да за пшеницу.

— Поработал, Алексей Степанович, вот тебе и почет!

— И народ тебя благодарит!»

Однако казаки, смеясь и не прерывая беседу, даже не взглянули на Алексея. «И понятно почему, — думал Алексей, отворяя дверь и входя к Остроухову. — Уже вечер, в комнате темновато, сумрачно — вот и трудно заметить…»

— Алексей Степанович, — сказал Савва, устало подымаясь из-за стола и протягивая руку, — от лица всей Усть-Невинской горячо поздравляю с правительственной наградой. На правильную дорогу выходишь, Алексей. Честно взялся за труд, а это великая сила! Ну, садись, расскажи, как живешь?

— Спасибо, Савва Нестерович, за теплые слова, — Алексей сел к столу, снял кубанку. — Живется, Савва, не знаю, как кому, а мне хорошо. Ты говоришь, стал я на правильную дорогу. А я другое думаю. Мне сдается, что я себя будто бы почистил, сказать — в душе своей порядок навел, и вот то, что я радуюсь… как бы тебе понятнее… Нет, не могу я выразить. — Он снял кубанку и, сжимая ее в кулаке, сказал: — Понимаешь, взгляд на жизнь у меня стал другой…

— Ты что-то задержался… Я уже тебя давно поджидаю.

— И вот — задержался, — живо отвечал Алексей. — А почему? Раньше бы не задержался, а теперь задерживаюсь… И это потому, что другой стал Алексей. Вот его все и замечают и останавливают. Еду я на коне по станице, и все, кто встречается, приветствуют, расспрашивают, вопросы задают… А разве я раньше на коне по станице не ездил? Ездил. И на тачанке ездил. Так почему же меня тогда никто не останавливал и ни о чем не расспрашивал? А потому, что не тот был Алексей. Вот и Прохора Ненашева встретил — с трудом разошлись. Разговору хватило бы на всю ночь. Там еще повстречался мне Тимофей Ильич. Старик так обрадовался, что не утерпел, веришь, обнял меня, как сына, а по щекам у него слезы… Вот оно какой нынче Алексей Артамашов.

— Все это хорошо, — согласился Савва, и его большие глаза сделались задумчивыми. — Я позвал тебя, Алексей, по важному делу. Хочу спросить…

— Спрашивай.

— Как у тебя «электрический день»?

— Ничего, учусь.

— Отстаешь?

— Стараюсь, но трудновато. Туповат я на технику.

— Да, трудновато, — повторил Савва, и по задумчивому взгляду было видно, что в уме у него таилась какая-то важная мысль. — А как ты смотришь, Алексей Степанович, если бы вернуться тебе к прежней работе?

— Председателем? — Алексей снова смял в кулаке кубанку, и мускул на его смуглом лице дрогнул. — Так сразу?

— Конечно, не сразу. — Савва поднялся, отошел от стола. — От тебя ничего не утаю. Не так давно я был у Кондратьева. Разговаривали о всяких делах, о людях… Между прочим, Николай Петрович о тебе спрашивал.