— Глаша! Гляди, кто на нас смотрит!

— Известно, — Рагулин.

— И скажи на милость, — как живой!

— Человек приметный: всему району покажи — узнают.

— И хитринка в лице так и сидит!

— Куда ж ее денешь! От природы.

Только что женщины хотели направиться все туда же, к ветвистой пшенице, как их внимание привлекли овцеводы: до чего ж таки красиво была заснята овцеводческая ферма, со всеми ее кошарами, выпасами, собаками, вагончиками и чабанами. Смотришь на фотографию, и кажется тебе, будто проходишь по степи и видишь, как разлилось по необозримому простору бурое море шерсти, — отара идет попасом, как туча, гонимая ветром, а чабан, в окружении скучающих собак, взошел на курган и задумчиво смотрит вдаль. Или ты уже видишь походную электростанцию, и от нее на электрических шнурах тянутся десятки ножниц, — невдалеке рядком лежат овцы, ножницы в умелых руках подрезают толстый слой тяжелой шерсти, и со спины овцы спадает на землю желтовато-белая снизу шуба… А оторвешься от фотографии — и тут же перед тобой кусочки той же шубы; шерсть связана пучочками, внутри она такая прозрачно-желтая, что кажется, будто каждый волосок пропитан топленым жиром.

— Такое богатство и у нас имеется, — сказала Варвара Сергеевна, — поспешим, Глаша, к тем курчавым колосьям.

И опять на пути наших делегаток повстречалась преграда. На этот раз был стол с ящичками, в которых лежал первосортный чернозем. По этому чернозему чья-то старательная рука разложила то желуди, по пять штук в кучке, то скользкие крохотные семена клена, то рядочки пшеничных зерен; тут же желтели листочки, соломинки, стебельки — издали игрушечная лесная полоса.

Наши делегатки постояли немного возле стола с ящичками и пошли осматривать ветвистую пшеницу. Мимо них прохаживались делегаты; по всему неширокому, но длинному фойе виднелись то косынки или женские шляпы, то чубатые или лысеющие головы; кто был одет в гимнастерку и галифе, а на ногах бурки; кто в отлично сшитом, впервые надетом костюме; кто в военном кителе с погонами, кое-где красочно рисовались генеральские лампасы; редко-редко у кого на груди не блестят ордена, медали. По оживленному говору, сливавшемуся в общий гул, было видно, что тут сошлись старые, добрые друзья, — до начала заседания им приятно было и поговорить и погулять вместе.

Конференция открылась в двенадцать часов дня. Сергею казалось, что те, кто сюда съехались, уже заранее, видимо еще в дороге, и тут, когда прохаживались по фойе, уговорились не терять напрасно времени и заниматься только делом. Впереди президиума — не на сцене, а в зале, в центре главного прохода, — стояла трибуна, с микрофоном, с двумя настольными лампами по бокам, со столиком, возле которого попеременно усаживались стенографистки.

Председательствовал Николай Николаевич, в черном костюме, в очках с тонким позолоченным ободком, глубоко сидящих на его хрящеватом переносье. Постукивая карандашом о графин, он предоставил слово для доклада Андрею Петровичу Бойченко; сам же сел, снял очки и начал не спеша протирать стекла платком.

Наклоняя крупную, слегка побелевшую голову к пухлому, лежащему в раскрытой папке докладу, Андрей Петрович говорил тем спокойным и негромким голосом, каким обычно говорят ораторы, давно и в деталях знающие свой доклад. Всей своей грузной фигурой, седой головой он напоминал академика, читающего на кафедре лекцию. Слушая его, делегаты видели всем им хорошо знакомую жизнь края, видели в этой жизни и себя и какую-то частицу своего труда. Желая как можно полнее показать все Ставрополье — край хлеба и шерсти, докладчик обращался к самым отдаленным уголкам, приглашая делегатов мысленно побывать на пастбищах, в кошарах, в полеводческих станах, называл фамилии знатных людей — и тех, кто сидел перед ним, и тех, кого здесь не было, но с кем пришлось в эти годы работать; подробно говорил о том, что уже сделано и что еще предстояло сделать.

После небольшого перерыва начались прения. На трибуну взошел Кондратьев — по счету шестой. Он говорил о том, какое первостепенное значение приобретает сейчас политическая работа в колхозах. Его речь была насыщена фактами, взятыми из жизни Рощенского района, особенно много он говорил о технической учебе колхозников. Затем, неожиданно для Сергея, перешел к примерам, взятым в других районах.

— На примере многих районов видно, какой мощной силой входит электричество в жизнь колхозов, и тут на очереди стоит задача: дать каждому колхознику минимум технических знаний. А как у нас обстоит дело с овладением техникой? Гидростанции растут, а электриков, хороших специалистов эксплуатационников очень мало. А почему их мало? Мы их не готовим, не обучаем, да и сами мы еще не прониклись глубоким уважением к технике, к электричеству, которое уже стало неотъемлемой частью всего сельскохозяйственного производства.

— Партийный руководитель, — продолжал Кондратьев, — обязан во всем — и в росте техники, и в преобразовании природы, и в характерах и поступках людей — видеть все то новое, что рождено нашим трудом и нашим временем. За все новое нам надо драться и драться упорно, чтобы это новое не умирало, а утверждалось, росло и непременно побеждало!

Провожаемый аплодисментами, Кондратьев уступил место на трибуне другому оратору, уселся к столу и, наклоняясь к Сергею, сказал:

— Выступать будешь?

Сергей кивнул головой и отдал Николаю Николаевичу давно заготовленную записку.

На вторые сутки продолжалось обсуждение доклада. На трибуне один за другим стали появляться ораторы. Сергей слушал и делал произвольные заметки, записи каких-либо слов или фраз. Так, ниже фамилии управляющего трестом значилось: «Мужчина грузный и грозный». И далее слова самого директора: «Они сработались в своем безделье и оба превратились в деляг», «И тут имеет место недопустимая затяжка». Подчеркнув слово «затяжка», Сергей дописал: «Затяжка имеет место».

Следующим выступал прокурор степного района, в новенькой прокурорской форме, внешне похожий на генерал-директора железной дороги. Говорил долго и с трудом уложился в регламент. Рядом с его фамилией в блокноте у Сергея остались такие фразы: «Волокита — самое пагубное дело. К сожалению, у нас часто заволокичиваются важные дела…»

Прокурора сменила молодая женщина. Она взошла на трибуну осторожно, точно боялась оступиться, зато говорила горячо, волнуясь и глотая слова, и это волнение так охватило все ее стройное молодое тело, что правая нога у нее, в тонком чулке и в красивой туфле, все время мелко-мелко вздрагивала. «Бедняжка, пережинает», — записал Сергей и, вслушиваясь в звонкий голос, сделал еще две записи: «Он был у него как под крылышком, а выдвинулся своим подхалимством», «Там, где нет критики, там место всегда гнилое и воздух с душком».

С трибуны молодая женщина сходила быстро, точно от радости готова была сорваться на бег… Не спеша, важно поднялся на трибуну Андрей Федорович Кривцов — председатель Марьяновского райисполкома, мужчина свежий, с чисто выбритыми, блестящими щеками. Своего соседа Сергей слушал особенно внимательно. Когда Кривцов, надувая мягкие щеки, заговорил об электроэнергии, получаемой из Усть-Невинской ГЭС, Сергей записал: «Ловок, ловок! Тепловой резерв его беспокоит, а сам, вижу я, мало беспокоился об этом «тепловом резерве». Кривцов говорил мало и несвязно.

Еще выступал Чебцов — председатель колхоза, худощавый мужчина с маленькими, хитрыми глазками. Он жаловался на то, что на молочной ферме нет налыгачей. «Отстал, отстал, товарищ, — записал Сергей. — Хорошие животноводы уже лет десять не держат коров на налыгачах». А Чебцов поглядывал назад, на Бойченко, и просил помочь достать налыгачи. В зале шумел смех. Бойченко даже не улыбнулся.

Из всей нескладной речи Чебцова Сергей записал только две фразы: «Ему хорошо опираться на высокий авторитет», «А все ж таки он ходит шатко, как на ходулях».

Еще рядом с двумя фамилиями появились записи: «Если хорошенько присмотреться, то это же не член партии, а элемент с партийным билетом», «Нам надо шире открывать…» — Сергей не дописал, — Николай Николаевич поднялся и сказал: