Сидя в машине, Глаша наклонилась к переднему сиденью и говорила Кондратьеву о том, какой красивой и зеленой по весне будет улица «Светлого пути». Кондратьев соглашался, говорил, что и в самом деле «Светлый путь» через какой-нибудь год или два нельзя будет узнать. Потом повернулся к Глаше и сказал:

— Характеру твоему позавидуешь… Всегда ты веселая, а я вот сейчас такое тебе скажу, что ты сразу загрустишь…

— А если не загрущу? — смеясь, перебила Глаша. — Ну, говорите: что там такое страшное?

— Конечно, не страшное… Но вот сегодня по дороге в «Светлый путь» я встретил ваших людей, тех, кто ездил в горы. Обоз был нагружен и теми кленами, и тем орешником, какие должны были украсить и озеленить ваш хутор. Так вот, встретились мы, поговорили по душам, я рассказал Лукерье Ильинишне и ее подругам, что в тот самый момент, когда они направляют свой обоз в хутор, рядом, на трассе, не хватает саженцев и люди сидят без дела. А почему не хватает? Потому что Чурсунский остров далеко, а дорога грязная, ехать можно только подводами, — какая это езда, ты знаешь… Да, так вот, после нашей беседы женщины взяли налыгачи, повернули быков, и обоз «Светлого пути» загремел на трассу…

— Николай Петрович, — сказала Глаша, растерянно мигая глазами, — это же вы их уговорили…

— Кого уговорил? Женщин? Да нет, они сами согласились помочь общему делу.

— Общее-то общее, — грустно проговорила Глаша, — а как же мы? Весь же хутор изрыли…

— А я думаю, что ваши женщины поступили правильно: хутор подождет, а вот лесная полоса ждать не может. — Кондратьев посмотрел на заскучавшую Глашу. — Вот видишь, новость моя и не страшная, а ты уже стала сумрачная… Не печалься, Глаша! Хутор свой ты еще украсишь. Так и людям скажи. Ты же подумай, какую ваш «Светлый путь» оказал неоценимую услугу всему району. И не этим обозом из пяти подвод, а тем, что последует после этого обоза. Вы же нашли новый «лесной питомник», который лежит вот тут, рядом с посадками. Сегодня туда отправим не пять подвод, а сотни… Никифора Васильевича Кнышева повезем… И кому за это люди должны сказать спасибо? Вашему «Светлому пути». А кто стоит во главе «Светлого пути»? Вот эта грустная женщина…

Машина свернула с шоссе и, то минуя встречные подводы, то обгоняя их, ехала по узкой и тряской дороге, которая была изрезана колесами и исписана коваными копытами. Дорога образовалась недавно, ее укатали прямо по жнивью, и лежала она рядом с широкой лентой земли, распаханной тракторами. Лента была длинная, — черным кушаком растянулась она через многие холмы и ложбины, образуя собой наглядную границу землям Родниковской и Усть-Невинской. Никогда еще за всю многолетнюю историю этих станиц не съезжалось сюда столько народу, сколько приехало в эти дни, — по обе стороны будущей трассы раскинулись временные таборы; тут стояли балаганы, брички с навесами, треноги над кострами, бочки с водой; сколько ни смотри вдаль — повсюду, до самого горизонта, маячат все те же брички и люди группами и в одиночку.

Все эти дни по грязным и разбитым дорогам на Чурсун и с Чурсуна вереницами тянулись обозы конных и бычьих упряжек. Ни днем, ни ночью не смолкали покрикивания погонычей, скрип ярм, стук колес, шлепанье по грязи копыт. На бричках стояли деревянные ящики и хворостяные корзины; в эти ящики и корзины вместе с чурсунским суглинком кустами усаживались однолетки дуба, ясеня, карагача. Увозили их бережно, лесовод Никифор Васильевич Кнышев строго наказывал возчикам ехать шагом.

— Корешочки, корешочки не повредите! — кричал он им вслед.

В лесу с утра и до позднего вечера шла копка саженцев. Звенели лопаты, разносился глухой стук тяжело нагруженных бричек, говор, цобканье: казалось, люди собрались сюда для того, чтобы с шумом и под веселую руку вырыть и увезти все, что росло на Чурсуне.

Никифор Васильевич Кнышев широким шагом, с видом рачительного хозяина расхаживал по лесу, и под ногами у него шумно потрескивал сушняк. Он мало спал, редко обедал. С тех пор, как вслед за Кондратьевым на Чурсун все чаще и чаще стали приезжать гости с лопатами, Никифор Васильевич изменился так, что даже его жена диву давалась: он как-то подбодрился, стал чище одеваться, а однажды, по совету своего старшего брата, начисто сбрил пышную, с густым серебром бороду, ту самую бороду, которую кохал и растил столько лет; после этого лицо его, скуластое, с крупным, с добрую луковицу, носом заметно помолодело, и в глазах прежде суровых и нелюдимых заиграла веселость.

Прохаживаясь, Никифор Васильевич останавливался то у одной подводы, нагруженной и готовой к отъезду, то у другой, — помогал укладывать, учил, как нужно присыпать землей корни и как лучше делать посадку, чтобы ни один стебель не пропал.

— Обратите особое внимание на такой, казалось бы, пустячный предмет, как вот эти корешки-ниточки, — поучающим тоном говорил Никифор Васильевич. — Они хотя и тоненькие и на вид как будто слабые, а сила в них таится огромная. Даю и вам наказ: сохраните влагу, чтобы корешочки всегда были в мокроватом пушку…

Проводив последнюю подводу, Никифор Васильевич возвращался к себе в дом, зажигал лампу и садился ужинать. Жена, радуясь за мужа, спрашивала:

— Никифор, а сколько деревцов уехало сегодня от нас?

— Тысячи, Настенька, — едут, покидают нас молодые поросли. Ну, то ничего, то все к добру человека.

Домик лесника своим видом напоминал сторожку. Прятался в глубине леса, и ночью, особенно в дождливую осень над его крышей шумели деревья; этот шум Никифор Васильевич полюбил с детства, и ему всегда казалось, что во всякую погоду деревья жмутся друг к другу и о чем-то своем разговаривают.

Ранним утром, как обычно, Никифор Васильевич вышел из своей хаты, постоял у ствола белолистки, прислушался — тихий шум раздавался над островом: то пел свою протяжную и заунывную песню перекат. Что такое? Не гремит колесами Чурсун, не слышно людского говора. Над лесом клубились уже по-зимнему холодные тучи — иссиня-черные гряды, покачиваясь и вздымаясь, тянулись на Ставрополье и где-то там, на полях, оседали. Грачи точечками сидели на верхушках, покачивались и тоже молчали. Никифор Васильевич прошел по острову, — на месте вырытых деревьев повсюду зияли неглубокие воронки, желтели бугорки свежего суглинка; лес, куда ни посмотри, был изрыт лопатами и исписан колесами. С грустью поглядывая на уходящие тучи и на качающихся на ветках грачей, Никифор Васильевич опять прислушивался к воркотанию переката и ничего не мог понять: почему на остров не ехали обозы?

В середине дня, когда лесовод, сбиваясь в догадках, окончательно загрустил, на остров приехал Сергей Тутаринов, не на машине, а на коне, и не один, а с Иваном Атамановым: рядом со своим резвым скакуном он вел на поводу оседланную гнедую кобылицу с подвязанным хвостом.

Конники, сдерживая рвавшихся на рысь лошадей и красиво рисуясь бурками на фоне косматых туч, подъезжали к домику лесовода.

— Никифор Васильевич, — сказал Сергей, соскакивая с коня и здороваясь с лесоводом, — а мы за тобой! На машине сюда не доберешься, так вот Иван Герасимович выручил… Так что готовься в дорогу.

— А что такое случилось? — спросил Никифор Васильевич. — И обозы ко мне не идут? Почему, Сергей Тимофеевич?

— Твой Чурсун пока оставим в покое, — сказал Сергей. — Пусть он, бедняжка, немного оживет; гляди, как его поклевали! А к тебе мы с просьбой Николая Петровича. По соседству с трассой, за горой Очкуркой, найден хороший лесок — готовый питомник. Туда потянулись обозы, уехали автомашины, но Николай Петрович говорит, что без Кнышева копать молодые деревья нельзя… Так что вот лошадь, собирайся и поскачем!

— Да, конечно, Николай Петрович правильно рассудил, — сказал Никифор Васильевич. — В лесном деле требуются знания… А какая там растет порода?

— Разная. Есть даже пихта, — ответил Иван Атаманов и тут же обратился к лесоводу с вопросом: — Деревьями интересуешься, а в седле ездить умеешь? Мы для тебя подседлали резвую кобыленку — понесет!