Некоторое время они ехали молча. Ирина, еще думая о птичке, посматривала на мужа, — видимо, и ей хотелось что-то сказать, но она не решалась вмешиваться в разговор…
— Как мне помнится, ты же обещал Кривцову, — заговорил Кондратьев, — вот и настало время исполнить обещание. Вторую турбину мы к осени поставим.
— Обещал, верно, — согласился Сергей. — Но тогда у нас и в помине не было электромолотилок, а теперь они уже, считай, есть. О применении электричества на животноводстве мы тогда только мечтали, теперь это факт, и в скором будущем нам предстоит механизировать не восемь, а все тридцать шесть ферм… Как же тут помогать соседям, когда нам самим скоро мало будет этой станции?
— Сережа, а ты подсчитай, — все так же, как и при виде бедной птички, блестя глазами, заговорила Ирина: — Две турбины — это почти тысяча киловатт, или полторы тысячи лошадиных сил. Если дать марьяновцам хотя бы пятьсот лошадиных сил…
— А прислушайся, что говорит твоя жена и наш диспетчер. — Кондратьев одобрительно взглянул на Ирину. — Пятьсот лошадиных сил — это уже немалая «конница», и марьяновцы будут нам благодарны.
— Но эта «конница» и нам нужна, — сказал Сергей. — Нет, лучше пусть марьяновцы, по нашему примеру, строят свою межколхозную ГЭС! Пора!
В низине, утопая в садах, показалась Усть-Невинская.
— Ну вот и приехали, — сказал Кондратьев, когда машина подъехала ко двору Тутариновых.
— Зайди хоть на минутку к нашим, — сказал Сергей.
— Нет, поеду, — ответил Кондратьев. — Боюсь опоздать… В «Дружбе земледельца» назначено собрание, меня давно ждут. Кланяйтесь отцу и матери…
Машина, сделав крутой разворот, скрылась, оставив по всей улице медленно оседавшую пыль. Ирина остановила Сергея у калитки и сказала:
— Сережа, зачем ты так говорил с Николаем Петровичем?
— А я попрошу тебя, — сухо ответил Сергей, — если нужно будет подсчитать мощность нашей ГЭС, то это сделают и без тебя…
Ирина вспыхнула, чувствуя, как в груди у нее неприятно заныло, а на глаза навернулись слезы. Ей захотелось ответить Сергею теми же колкими словами, с языка ее чуть было не сорвалось что-то злое и обидное, но помешала Анфиса. Она бежала к ним с испуганным и заплаканным лицом и, обнимая обоих дрожащими руками, сквозь слезы проговорила:
— Ой, братушка… Ирина, милая… мама наша умирает…
11
Станичный врач, с худым, измученным лицом и усталыми раскосыми глазами, смотревшими сквозь очки, наклонившись над тазиком, мыл руки. Семей поливал ему из кружки воду. Тимофей Ильич, опираясь костлявым плечом о стену, стоял у окна и смотрел куда-то во двор. Сергей вошел в комнату той неровной походкой, какой входят в знакомый дом слепые. Он никого не видел, не слышал за спиной всхлипывания Анфисы, — искал глазами мать и не находил ее.
— Сергей Тимофеевич, — подойдя к нему, сказал врач, сняв очки и щуря по-заячьи смешно косивший левый глаз, — матушка страдает сердцем. И так как медицина уже пришла на помощь, то я бы не советовал в эту минуту входить к больной. Ей нужен покой.
— Мне бы только взглянуть…
— Сердце слабое, — сам себе говорил Тимофей Ильич, продолжая смотреть во двор. — Да я все время, сколько живу с ней, замечал у нее эту самую сердечную слабость… Чуть что — слезы, и там, где следует смеяться, она тоже плачет… А отчего? Конечно, от слабого сердца…
Не слушая отца, Сергей отворил дверь и остановился у порога, увидев лицо матери, похудевшее и ставшее совсем крохотным, с крупными жилами за ушами и с торчащими пучками седых и редких волос. Ее маленькая голова, все в том же сереньком, под цвет перепелиного крыла, чепце, лежала на подушках тяжело; глаза ее были закрыты слабо, не так, как у спящей, старческие, голые веки вспухли и точно слиплись. Весь ее изменившийся облик, а особом но то, что она даже не взглянула на сына, было так непривычно и странно, что Сергею показалось, будто перед ним лежала не его мать, а какая-то чужая, худая и некрасивая старушка… И все-таки он не разумом, а сердцем понимал, что это была не чужая ему старушка, а его мать, и ему было не под силу оторвать взгляд, а когда врач увел его за дверь, он ощутил на сердце неприятно защемившую боль.
Врач заторопился, проворно сложил в небольшой чемоданчик все, что у него было, скомкал и сунул туда же халат с застаревшими ржавыми пятнами йода и собрался уходить.
— Пожалуйста, больную не тревожьте, — наказывал он, задержавшись в дверях и строго глядя сквозь очки косившими глазами, — я на обратном пути еще забегу к вам.
Ирина, загрустившая и присмиревшая (причиной были и ответ Сергея у ворот, и болезнь Ниловны), подошла к люльке и стала смотреть на сонное, раскрасневшееся личико Васютки. Анфиса, с заплаканными, опухшими глазами и с лицом обрюзглым, обняла Ирину и снова залилась слезами, — плач ее вырывался не криками, а страшным шепотом и стонами. Ирина успокаивала, а у самой болело сердце, и ей тоже хотелось разреветься.
Мужчины вышли проводить врача и уселись под грушей, в холодочке, в том самом месте, где частенько спал Сергей, положив голову на колени матери. Закурили, помолчали, поглядывая на окно с белой занавеской, как бы поджидая, не выглянет ли Ниловна и не улыбнется ли им старушечьи-доброй улыбкой.
Сергей знал, что если не сейчас, то через некоторое время отец и Семен начнут расспрашивать и о Москве и вообще о поездке, поэтому сам, без расспроса, завел неторопливый рассказ о том, что видел в Москве, с кем встречался и какие сделал закупки по электрооборудованию. И странное дело, говоря об этом, он почему-то все время помнил о том, что марьяновцам нужно помочь электроэнергией. «Сережа, зачем ты так говорил с Николаем Петровичем?..» — да, Ирина должна была спросить именно об этом. Нехорошо, нехорошо я ей ответил», — думал Сергей. Ему захотелось свои мысли проверить на ком-нибудь другом, посмотреть на себя как бы со стороны, и он решил поговорить с отцом.
— А слыхали, батя, что там планируют марьяновцы? — спросил он после того, как кончил говорить об установке второй турбины. — Мы еще вторую турбину не поставили, а марьяновцы просят у нас энергии.
— Просить можно, — сказал старик, важно разглаживая табачного цвета усы. — Просить никто не запрещает…
— А как по-вашему, батя, нужно помочь марьяновцам? — в упор спросил Сергей.
— Ишь какой быстрый! — обиделся старик. — Почему ж это мы обязаны помогать марьяновцам? Получается невыгодная картина: один район старается, воздвигает себе станцию, а другой район идет на все готовое…
— Значит, не помогать?
— В чем другом, конечно, можно подсобить, — снисходительно заговорил Тимофей Ильич, со свистом сквозь усы выпуская дым, — а в таком деле, как электричество, баловать нельзя. Пусть сами себе воздвигают.
«Сами себе воздвигают…» — подумал Сергей. — Это правильно, об этом и я сказал тогда Кондратьеву… И Ирине надо было это сказать…»
— А ты, Семен, что думаешь? — обратился он к другу.
— Надо, Сережа, обмозговать, — уклончиво ответил Семен, кусая сорванный грушевый лист. — Тут все необходимо подсчитать, взвесить… Как я рассуждаю? Не дать — нехорошо, дать — себя обидишь…
«Вот тут и находи выход, — думал Сергей, направляясь в станичный Совет, надеясь повидаться там с Саввой. «Не дать — нехорошо, дать — себя обидишь…» Нет, видно, ни отец, ни Семен в этом деле мне не советчики… Правильно одно — электричеством баловать нельзя… «Пусть сами себе воздвигают». Но надо еще с кем-нибудь поговорить…» И, как на счастье, навстречу ему ехал Стефан Петрович Рагулин на своей мягкорессорной линейке. Из-под копыт и из-под колес пыль вырывалась серыми клочьями, так что Сергей в этой серой завесе с трудом узнал Стефана Петровича и его кучера Никиту.
Старик обрадовался, увидев Сергея. Некоторое время они говорили о всяких текущих делах, затем Рагулин расспрашивал, с какими новостями вернулся Сергей из Москвы. И опять, как только речь зашла о второй турбине, Сергей рассказал о просьбе марьяновцев и, как бы между прочим, спросил:
