— А! Тимофей Ильич! — приветливо сказал Кондратьев, вставая. — Заходите, милости прошу.

— Чего теперь меня просить, без просьбы пришел!

После этих слов Тимофей Ильич примостил гнездом шапку на свою толстую палку, поставил это гнездо в угол, а сверху положил сумочку с хлебом. Затем с достоинством подошел к столу и подал руку сначала Кондратьеву, потом Чурилову.

— Какими судьбами к нам? — спросил Кондратьев, предлагая стул.

— Пришел на заседание, — вполне серьезно сказал Тимофей Ильич.

— Это как вас понимать? — поинтересовался Чурилов.

— А так и понимай… Соскучился по заседаниям, — все тем же серьезным тоном продолжал Тимофей Ильич. — Вы тут заседаете, а мне, старику, скучно… Вот я тоже пожаловал в общую компанию.

— Ну что ж, — сказал Кондратьев, понимающе взглянув на гостя, — давайте заседать втроем.

— Нет, Николай Петрович, — возразил старик, — я хочу с тобой, один на один… Чтоб меньше промеж нас прений было…

— А! Вот как! Согласен… Я сейчас кончу с директором. — Кондратьев обратился к Чурилову: — Никаких локомобилей к Рагулину не тащи, не позорься…

— А я потащу и не опозорюсь, — возразил Чурилов. — За обмолот в первую голову отвечаю я, а не Прохор Ненашев. Меня станешь ругать на бюро.

— Да ведь люди-то смеяться будут!

— Что мне люди? — Чурилов встал, прошелся по кабинету. — Меня сам Рагулин просил… Он тоже в душе не уверен — и правильно. Тут, Николай Петрович, нужна осторожность, и все требуется заранее предусмотреть.

— А если сорвется вся эта музыка? Застопорит, не потянет, а у нас под рукою нет локомобиля? Трактор я там держать не буду, а локомобиль поставлю…

— Хорошо, ставь, — согласился Кондратьев, — только обратно тащить будешь на себе…

— Не боюсь, ибо знаю, что без локомобиля Рагулину не обойтись… Ты, Николай Петрович, положись на мое чутье…

Чурилов пожал руку Кондратьеву, потом Тимофею Ильичу и вышел.

— Тоже сомнение имеет? — спросил Тимофей Ильич, кивнув на дверь.

Кондратьев молча положил ближе к гостю коробку папирос.

— Курите… У сына гостили?

Тимофей Ильич взял папиросу, помял ее в пальцах, посмотрел на мундштук. Прикурил и придвинул стул ближе к столу.

— Сперва до тебя пришел. — Тимофей Ильич пригладил усы, и сухое, костлявое его лицо сделалось суровым. — Николай Петрович, насчет заседания я, конечно, пошутил.

— Тимофей Ильич, в этой шутке есть доля горькой правды, — сказал Кондратьев. — Надо сознаться, заседаем мы часто и помногу.

— Могло быть, — согласился Тимофей Ильич. — Делов рамных много… А только зараз у меня разговор о другом.

— О чем же?

— Насчет электричества. Скажи мне по совести, как ты есть первый секретарь: через какую причину дело стоит? Получается какой-то шиворот-навыворот. — Тимофей Ильич затушил папиросу и развел руками. — Электричество с каким трудом добывали, а толку в нем до сей поры не вижу. Мой сын — тоже хорош вояка! Взбудоражил людей на электричество, а до ума не довел. Куда это годится? Да и ты должон все усматривать правильно. Почему один Рагулин мастерит всякие приспособления, а в других колхозах ничего этого нет? Не по-моему вы тут районом управляете… Почему нашему Мальцеву директиву не даете? Или трудно такую бумагу написать, чтоб всем народом разом взяться — и готово дело…

— Жаль, что вы у сына не были, — проговорил Кондратьев, глядя в окно и о чем-то думая.

— Да что мне зараз сын? Ты тут старше его и по годам и дажеть вообще, как ты поставлен партией… А сын что? Ежели неправильно действует, поругай его хорошенько.

— Критику вашу, Тимофей Ильич, принимаю, — сказал Кондратьев, ближе подсаживаясь к старику. — А с Сергеем у меня предвидится серьезный разговор.

— Ты с ним построже, — советовал Тимофей Ильич. — Вот генерал у него был, так тот, как рассказывал Сергей, дюже собой был строгий, завсегда держал его на вожжах… И спасибо ему за это.

— Я, разумеется, не генерал. — Кондратьев задумался и по привычке пригладил седой и жесткий чуб. — Да, с электромолотьбой у нас плохие дела…

— Чем же следует подсобить?

— Беда в том, что мы упустили дорогое время.

— Кто ж в том повинен?

— По всему видно — я.

— А мой сын?

— И он тоже…

— Так, так… Знать, вместе… А что ж вы теперь решаете?

— Придется в этом году вести обмолот электричеством только у Рагулина… Создадим, так сказать, опытный электроток… Обидно, но что поделаешь. И не в том, Тимофей Ильич, беда, что мы не успели провести линии к токам, а в том, что не подготовили людей…

Тимофей Ильич сдвинул клочковатые брови, козырьком спадавшие на глаза, тяжело поднялся и, прихрамывая, пошел в угол, к своей палке.

— Пойду к Сергею. Я с ним по-свойски побалакаю… — сказал он и вышел из кабинета.

Утром Кондратьев выехал в Усть-Невинскую, побывал на усть-невинских полях и заехал на ток к Рагулину. Электромолотилку окружили колхозники, пришедшие сюда с соседней бригады. Они смотрели на Прохора Ненашева, который сидел на полке барабана и отвинчивал болты, прикреплявшие электромотор. Стефан Петрович Рагулин стоял в стороне, и вид у него был удручающе скучен, поросшее серой щетиной лицо — землисто-черное, а в глазах теплились и злоба и тоска.

— Что случилось? — спросил Кондратьев.

Стефан Петрович махнул рукой.

— Допрактиковался, сучий сын, — зло сказал он, не поворачиваясь к Кондратьеву и продолжая смотреть на Прохора. — Спалил мотор, чертов техник-механик! Еще не молотили, а уже стоим. Говорил ему: «Полегче испытуй, не хвастай перед людьми…» Так нет же! Мастер… Ах ты, горе!

Кондратьев не стал расспрашивать, ибо и без расспросов все было ясно: случилось именно то, чего он так боялся. Посоветовал Рагулину отвезти мотор в ремонт на завод «Сельэлектро», побеседовал с людьми и уехал. Садясь в машину, услышал глухой ропот среди собравшихся и чей-то голос: «Из этого роя, как я вижу, не выйдет…» «Нет, выйдет, — думал Кондратьев, — только нужно как можно быстрее приобщить людей к технике…»

Вблизи Рощенской пряталась в лесистых зарослях неглубокая протока, и на ней стояла мельница с плотиной и с колесом, черным и поросшим скользким водяным лишаем. Мельница была старая, и с годами мучная пыль так въелась и в кирпичные стены и в черепичную крышу, что издали казалось, будто все здание было охвачено изморозью. Колесо захлебывалось водой, вращалось нехотя, и сонно-тягучий, мучительно однотонный шум неумолчно разливался по низине.

От плотины узенькая из досок лесенка спускалась во двор, опоясанный невысокой каменной изгородью. Во дворе плеск воды смешивался с глухим, точно идущим из земли, стуком — это вращались жернова; они как бы выговаривали: «А-а на-а-ам ма-а-ло, а на-а-ам ма-а-ло…» Из широкой, настежь распахнутой двери тянуло теплым запахом размолотого зерна. Посреди двора стояли две арбы, и возле ярм лежали, изнывая от жары, быки серой масти; мухи, голодные и злые, не давали им покоя, лезли в мокрые ноздри и липли серым шнурком вокруг слезившихся глаз…

Рядом с мельницей находилась пристройка в виде сарайчика, только с окнами, — контора из двух комнат: в одной сидел директор мельницы Федор Лукич Хохлаков, а в другой — счетовод, худой старик, с большой головой, в очках, спадавших на кончик носа.

— Викентий Аверьянович, — сказал Федор Лукич, выходя к счетоводу, — я пойду к воде, а ежели приедет «Дружба», то вы меня кликните.

Викентий Аверьянович кивнул головой. Очки сползли еще ниже, и он продолжал заниматься своим делом. А Федор Лукич, опираясь на толстую суковатую палку, вышел из конторки и направился к берегу протоки.

День выдался безоблачный, душный, и Федору Лукичу трудно было сидеть в такую жару в своем тесном кабинете. Был Федор Лукич уже стар, тучен, страдал одышкой и поэтому на день раза два или три выходил посидеть к речке. Тут у него было облюбовано довольно-таки красивое местечко: отлогий берег, густая и мягкая, как войлок, трава, а у самой воды склонилась тенистая верба.