— Как по-вашему, Стефан Петрович, следует помочь?

— Дело, конечно, исполкома, — рассудительно заговорил Рагулин, — но, по-моему, — надо людям подсобить… для затравки.

И Рагулин рассмеялся, а Сергей, еще не понимая, отчего старику стало так весело, подумал: «Если Стефан Петрович не скупится, значит, тут я что-то не учел…»

— Это как же понимать — «для затравки»?

— На той неделе, когда к нам приезжала марьяновская делегация, — заговорил Рагулин, — беседовал я со своим «соперником», — помнишь Ефима Меркушева: человек этот — природный механизатор, а руки у него зараз связаны. Так «для затравки» — его слова. «Вы, говорит, дайте нам немного, для затравки, а там мы войдем во вкус дела и сами начнем строительство…»

И чем больше думал Сергей о своих соседях, об упреке Ирины, тем яснее начинал понимать, что ответил Кондратьеву тогда, в машине, неправильно, то есть не так, как бы нужно было. А следовало бы сказать примерно так: «Я не против помощи, но хорошо помогать тем, кто сам не стоит на месте и рвется вперед, и если марьяновцы уповают только на нашу помощь, а сами будут сидеть сложа руки, то такая помощь не принесет пользы». И он обрадовался, когда в разговоре с Рагулиным, как ему показалось, нашел как раз то, что его больше всего беспокоило…

«Так, так… «Для затравки»… Хотят с нашей помощью войти во вкус дела, — рассуждал Сергей, проходя по площади. — Да, затравка нашим соседям нужна, это факт, и если они не собираются все время тащиться у нас на буксире, а пожелают вырваться вперед и обогнать нас, — пожалуйста, всегда поможем… Вот только бы точно знать их намерения… Видимо, до собрания нашего актива я поеду к ним с отчетом о сессии и поговорю с пародом и вот там хорошенько разузнаю, какое у них настроение…»

Тут мысли его неожиданно оборвались. Откуда-то из переулка выскочил старенький, хорошо Сергею знакомый «газик» и, поднимая на дороге пыль, с писком затормозил у его ног.

— Ба! Кого я вижу! Сергей Тимофеевич! Давно прибыл?!

Рубцов-Емницкий, в запыленных парусиновых галифе, в серой, под цвет дорожной пыли, сорочке, в легких сапожках, тоже сшитых из парусины и покрытых изрядным слоем пыли, уже обнимал Сергея с таким жаром, что не замечал, как с его плешивой головы слетел и упал в кузов машины соломенный картуз. После такого горячего приветствия Лев Ильич, все еще не выпуская ладони Сергея из своей потной руки, начал расспрашивать о поездке в Москву, более всего интересуясь тем, как были получены наряды на электрооборудование; после этого, подобрав картуз и ударив им о колено, спросил, какой скоростью идут грузы и не потребуется ли «опытный толкач». Сергей отвечал скупо, пообещав Льву Ильичу обо всем подробно рассказать на районном собрании актива, тут же сообщил, что грузы идут на станцию Невинномысская нужной скоростью и что «толкачи» не потребуются. Лев Ильич не обиделся и заулыбался еще больше. Сергей и сам невольно усмехнулся, глядя на это взволнованное лицо, припухшее, потное и бледное от жары, на котором было написано, что Лев Ильич необычайно счастлив, увидев своего старого приятеля.

«Ох, лиса… А ну-ка я его спрошу о марьяновцах…»

И Сергей в кратких словах изложил Рубцову-Емницкому основную суть дела.

— Выходит так: хотят, для ясности, подключиться к Усть-Невинской ГЭС, — Лев Ильич накручивал на палец и снова раскручивал наконечник кавказского пояса.

— Да, такое желание у них есть. Как по-твоему, Лев Ильич, следует подключать марьяновцев?

— А как, для ясности, по-твоему? — закрывая радостные глазки, спросил Рубцов-Емницкий.

— Что — по-моему? Я хочу знать твое мнение.

— Сергей Тимофеевич, — трогательным голосом заговорил Рубцов-Емницкий, а глаза его так и сияли, — я скажу коротко: как по-твоему, так и по-моему… В таком деле нужно единство! Монолитность! Правильно я рассуждаю?

— Нет, неправильно, — решительно заявил Сергей и ушел в станичный Совет.

К Савве Остроухову Сергей зашел на минутку: ему нужно было заранее условиться, как лучше доложить избирателям об итогах сессии Верховного Совета — собрать ли общественный сход или же провести собрания по колхозам; кроме того, попросить Савву как друга: в том случае, если Василисе Ниловне и завтра не полегчает, позвонить ему об этом в Рощенскую.

Оба они торопились: Сергею хотелось быстрее вернуться к матери, а Савве надо было ехать в поле — у крыльца поджидал на тачанке Дорофей. Поэтому друзья разговаривали мало, надеясь скоро встретиться и тогда уже поговорить вволю.

На дворе совсем стемнело, когда Сергей вернулся к родным, а Савва погремел на своей тачанке в степь.

Тимофей Ильич встретил Сергея у ворот и тихим, но заметно повеселевшим голосом сообщил, что врач уже заходил, оставил лекарство и обещал наведаться еще утром, что Ниловне стало лучше — она пила чай, что теперь у нее одно желание — скорее повидать сына.

— Я шел тебя разыскивать, — добавил старик, когда они входили в освещенные сенцы.

Анфиса и Ирина все это время не отходили от больной, повязали ее лоб влажным полотенцем; по совету врача приподняли на кровати так, что она полулежала, обложенная с трех сторон подушками.

Подходя к матери, Сергей встретился коротким взглядом с Ириной, и ему показалось, что ее суровые, с высохшими слезами глаза говорили: «Жаль, что Ниловна больна, а то бы я давно высказала тебе все, отчего я плакала и что кипит сейчас у меня на сердце, и я все одно это выскажу…»

— Здравствуйте, мамо, — сказал Сергей, наклоняя чубатую голову и видя за ушами у матери те же выпуклые, толстые жилы и клоки седых редких волос.

— Слава богу, прилетел сынок, — сказала она совсем слабым голосом. — Нагни, сынок, голову… дай я ее поласкаю.

Сергей наклонил голову, слышал, как мать положила ладонь и стала перебирать слабыми, бессильными пальцами чуб, и теперь толстые жилы и пучки седых волос были у него перед глазами.

— Посиди возле меня… и я поздоровею…

Сергей сел и увидел в ее усталых глазах крупные капельки слез, она шевелила губами, видимо что-то говорила или только думала, а из-под голых, красноватых век капля за каплей катились слезы, рассыпаясь по морщинкам на щеке.

— Все летаешь, Сережа, а я вот так как-нибудь и не дождусь тебя… Еще Артамашов Алексей как-то… сказывал, что на свете теперь есть молоденькая Васюта, а старой пора и на покой…

— А вы, мамо, об этом не думайте.

— Да как же… сынок, не думать… приходится думать…

Время было позднее, и Ирина, подойдя к Ниловне проститься, стала собираться на дежурство, и снова глаза ее и Сергея встретились и сказали друг другу: «Когда-нибудь все равно говорить нам нужно, так лучше уж сейчас…»

Сергей сказал матери, что проводит Ирину на гидростанцию, поговорит там об одном важном деле с Семеном, а по возвращении всю ночь просидит у ее кровати; и Ниловна, любовно глядя на сына и на невестку, молча кивнула головой, точно говоря: «Идите, идите, дети мои. Я и так рада, что в любви и согласии повидала вас обоих…»

Сергей и Ирина, как только вышли из хаты, взялись за руки, как берутся дети, и направились не по улице, а через огороды, по которым лежали то грядки гороха или лука, то густая тыквенная ботва, то полянки картофеля. Высоко подымая ноги и с трудом переступая по густой огородной заросли, они по-прежнему молчали, как бы вслушиваясь в шелест под ногами, и это затянувшееся молчание было для них тягостным. За станицей, поднявшись на возвышенность, они остановились оттого, что увидели совсем близко знакомый домик под кручей, с широкими окнами, из которых падало в темноту огромное зарево света.

— Ирина, а ты зря на меня обиделась, — наконец первым заговорил Сергей. — Все одно — марьяновцам мы поможем.

— Когда ж это ты решил?

— И поможем и еще будем с ними соревноваться, — не отвечая, продолжал Сергей.

— Чего ж ты мне говоришь? — спросила Ирина. — Николаю Петровичу надо было сказать…

— Тогда не сказал, а теперь скажу. — Он взял ее за руки и посмотрел в лицо. — Ирина, я знаю новость: оказывается, у марьяновцев есть и свои планы, и планы хорошие, и вот я скоро поеду к ним с отчетом…