— Девки, хватайте лопаты! — скомандовала Лукерья Ильинишна.

Возможно, этот горячий спор кончился бы дракой, но тут все увидели Кондратьева, — он стоял невдалеке. Видя смущенные лица, он со всеми поздоровался за руку, точно и не слышал этой словесной перепалки.

— О чем спор, да еще и среди дороги?

— Николай Петрович, и где ты взялся?

— Товарищ Кондратьев, заступитесь!

— Задержали в степи и незаконно требуют…

— Дайте я скажу, — заговорил Алешкин, поглядывая на Кондратьева. — Наш «Рассвет» при тебе, Николай Петрович, выехал в поле, а сеянцев не хватает… Мы с Игнатом Савельевичем на коней…

— Насильники!

— Напали на баб!

— А вы не все сразу, — проговорил Кондратьев. — Лукерья Ильинишна, что тут случилось? Только спокойно, не волнуйся.

— Да как же тут можно спокойно разговаривать! — Лукерья Ильинишна выставила вперед ногу, обутую в сапог, расстегнула полушубок. — Николай Петрович, мы свой «Светлый путь» благоустраиваем… Это тоже по плану! — Тут она хлестнула кнутом коня; тот отскочил в сторону, чуть не сбросил Хворостянкина. — Зараз я успокоюсь…

— Ты, дьявольская баба, с кнутом на животину не кидайся! — крикнул Хворостянкин, гарцуя на коне.

— Так, ежели говорить спокойно, — продолжала Лукерья Ильинишна, — то тут дело такое… На трассу мы послали шесть подвод и людей, все честь по чести, как требовалось! Ну, а тогда Глаша позвала меня… Вы же хорошо знаете пашу Глашу Несмашную? Позвала меня и говорит: «Пока там будет сажаться главная трасса, ты, как мой завхоз, со своими девками не сиди сложа руки, а поезжай в горы; там в леску накопаешь и дубочков и ясенечков, да и давай хутор украшать…» Ну, мы собрались, поехали, набрали в горах вот этого добра, — она указала рукой на брички, — и едем себе домой… Едем мирно, спокойно… А тут, откуда ни возьмись, скачут нам наперерез эти абреки и требуют заворачивать… И не то чтобы по-хорошему попросить, а кричат, угрожают…

— Ну, Игнат Савельевич, — обратился Кондратьев к Хворостянкину, — так было дело?

— Так, да не совсем, — начал Хворостянкин, успокоив коня. — Это же безобразие, Николай Петрович! Мы все беспокоимся о государственных интересах, а они себе тащат, на манер единоличников! На трассе зараз люди простаивают из-за недохватки посадочного материала, а они везут пять подвод… И ты им не верь! Не в горах они были, а на Чурсунском острове… А кто им разрешил? Вот мы с Пал Палычем и решили завернуть на главную трассу…

— Вот что! — сказал Кондратьев. — Ты, Игнат Савельевич, сейчас поезжай на трассу… И ты, товарищ Алешкин…

— Свою вину я, Николай Петрович признаю.

Кондратьев усмехнулся:

— Не торопись! Вот что, я скоро буду на трассе, и если увижу, что люди сидят без дела, — будет беда. Об этом помните и передайте другим председателям…

Хворостянкин тронул каблуками коня и тихонько отъехал. Следом за ним последовал и Алешкин, красный, точно он все это время подымал чувалы.

Лукерья Ильинишна и ее подруга чувствовали себя победительницами. Они повели Кондратьева осмотреть деревца, им хотелось, чтобы он сам убедился, все это выкопано не на Чурсунке, а в горах.

— Да, хорошие дубочки, — согласился Кондратьев, приподымая рукой одну веточку дуба. — И много их там?

— Да хоть вагон грузи!

— И далеко отсюда?

— Сказать — не очень. Гору Очкурку знаете? Так от нее надо ехать влево, — там есть такая ложбина, и вся она поросла кустарником…

— Лукерья Ильинишна, — заговорил Кондратьев, опершись спиной о ящик брички, — как ты думаешь, нехорошо, если на главной трассе не хватает таких дубочков?

— Да кто ж говорит, что хорошо? — согласилась Лукерья Ильинишна. — Сидят там вот такие лупоглазые, как этот Хворостянкин! Им только баб среди степи ловить да знущаться… А нет того, чтобы послать людей и подводы в горы, — сколько там леса!

— Так вот я и говорю: нехорошо, что на трассе не хватает леса, — продолжал Кондратьев. — Я думаю, как бы там все обрадовались, если бы вы со своим обозом подъехали?

Женщины переглянулись, потом посмотрели на брички, на быков.

— Ну, так как, Лукерья Ильинишна? — спросил Кондратьев. — Обрадуем людей?

— Да оно бы и можно было, — сказала Лукерья Ильинишна, — а только как же мы перед Глашей Несмашной? Она нас ждет…

— А чего — с Глашей? Я заеду на машине в «Светлый путь», захвачу и Глашу на трассу.

— Ну, ежели так — поедем: — Лукерья Ильинишна застегнула полушубок, поправила на голове цветастый платок. — Эй, команда! Заворачивай!

Скрипнули ярма, захлопали кнуты, загремели колеса, и обоз, развернувшись потянулся по дороге в ту сторону, где прокладывалась главная лесная полоса.

На обширной равнине близ Кубани лежал хутор. Он имел всего одну улицу, разрезанную тремя или четырьмя переулками — узенькие прогоны в степь и к реке. Но какая это была улица! Станешь посредине, посмотришь в ту и в другую сторону — и залюбуешься; и там и здесь степь да степь лежит до горизонта! Дома выстроились двумя рядами и стояли как по линейке: ни плетень, ни ворота, ни там какая-нибудь калитка не выпирали вперед и не ломали строй; кажется, чья-то заботливая рука сперва протянула по степи два шнура, а тогда уже по этим шнурам воздвигались постройки и постепенно вырастал хутор. А какая ширина улицы — проспект да и только. Если бы, скажем, случилось двигаться степью табуну, хоть в десять тысяч коней, и табунщикам вздумалось бы прогнать его через хутор, то вся эта конница прошла бы по улице свободно, даже на рысях.

Между тем Кондратьева, много раз бывавшего в «Светлом пути», привлекала как раз не сама улица, широкая и ровная, а то, что происходило на улице в тот час, когда к правлению подкатил ГАЗ-67, весь в грязи, напоминая собой скаковую лошадь после того, как она, чувствуя шпоры всадника, под дождем и по хлюпкой дороге галопом пронеслась километров десять.

Кондратьев сошел с машины, смотрел, смотрел на хутор и не мог насмотреться. Улица теперь казалась не такой широкой, как обычно, а все произошло оттого, что ее запрудили люди, брички, плуги, тачки. Жители «Светлого пути» вышли из своих домов и взялись за дело: кто работал лопатами, кто кирками, кто подвозил бричками кубанский камень-голыш. Но ничто так не удивило Кондратьева, как то, что посреди улицы и по-над дворами шла самая настоящая пахота: по пять пар быков были запряжены цугом в однолемешные плуги, в те самые высоченные с широкими чепигами плуги, которые легко врезались в землю и оставляли за собой не борозды, а канавки глубиной по колено.

— Николай Петрович, что это они — или зябь возле двора подымают? — поинтересовался Яша.

— А вот мы расспросим хозяйку, — сказал Кондратьев, встречая Глашу Несмашную. — В самом деле, Глаша, что это у вас такое делается?

— Наводим красоту, — ответила Глаша, — обновляемся… Помните, я давала обещание…

Светлые ее глаза смеялись, лицо с белесыми бровями сделалось веселым.

«Все такая же — цветет молодка, — подумал Кондратьев. — А ну, каким станет твое лицо, когда я скажу насчет обоза».

Мимо них вереница быков, звеня туго натянутой цепью и шумно поскрипывая ярмами, тянула плуг, погонычи — девушки и парни-подростки — помахивали кнутами, покрикивали: «Цоб, цоб, цобе, рябый! Цобе, серый!» По свежей, комковатой борозде, ухватившись руками за чепиги, раскорякой шел рослый усатый мужчина; припадая всей грудью на плуг и как бы силясь остановить быков, он усмехался в усы и задорно посматривал своими большими глазами то на Кондратьева, то на Глашу…

— Глаша, — заговорил Кондратьев, провожая взглядом плугатаря, — а на лесопосадках ваши люди тоже такие старательные?

— Там у нас только транспорт и немного людей…

— И как работают?

— По правде сказать, не знаю.

— Тогда поедем со мной, посмотришь своих транспортников…

— Я бы поехала. Но как же так, сразу уезжаете? — Она развела руками, желая показать весь хутор сразу. — Вы хоть посмотрите, что мы тут роем и для чего роем. Вот видите, посреди улицы чернеет пахота, — это будет у нас свой бульвар с аллеей, которая протянется из конца в конец. По-над дворами тоже посадим деревья. Всю середину засадим только кленами, а у дворов — только орешниками… И вы думаете, мы будем брать посадки на Чурсуне? Нет, Лукерья Ильинишна разведала одно место в горах, там растут такие чудные деревца клена и орешника… Наши люди туда еще вчера поехали…