— Хочу с речью выступить.

— Ах, вот что! — Савва почесал затылок. — Там и без тебя ораторов хватит.

— Нет, я поеду. — Артамашов взял ручку телефона. — Звони Кондратьеву и попроси у него разрешения, ежели сам решить боишься.

— Ну ладно, позвоню, — сказал Савва, желая избавиться от Артамашова, — только попозже…

— Смотри ж позвони, — выходя из стансовета, сказал Артамашов. — Не уладишь этого дела — сяду на коня и сам примчусь.

Весь этот разговор снова пришел в голову, и Савва задумался еще больше. Кондратьеву он не звонил, знал, что ничего из этой просьбы не выйдет.

«Что ж я теперь скажу этому Артамашову? — думал Савва, когда тачанка завернула во двор правления колхоза имени Буденного. — Он такой настырный, чертяка, что и в самом деле подседлает коня и явится — будьте здоровы!..»

В передней, довольно просторной комнате правления окна и двери были раскрыты настежь, и народу сюда собралось в самом деле немало; одни курили, подойдя к окнам, другие, сойдясь в круг, о чем-то негромко разговаривали, а многие сидели возле длинного стола и читали газеты. В соседней комнате находилась бухгалтерия, там кто-то выстукивал на счетах. Дверь в кабинет была закрыта. Поздоровавшись, Савва увидел здесь и бригадиров, и заведующих фермами, и огородников, и это его несколько удивило.

— У вас что тут: собрание или какой пленум? — спросил Савва, подойдя к Ивану Атаманову, высокому и плечистому мужчине.

— Видишь ли, какое дело, — уклончиво заговорил Атаманов, покосившись на дверь, — мы поджидаем Стефана Петровича. Завтра он уезжает на актив, так из-за этого созвал нас, чтобы дать кое-какие задания на завтра.

— А где же сам Рагулин?

— Тут. — Атаманов кивнул на дверь кабинета. — С Прохором сидит.

— Чего ж они там закрылись?

— Совещаются. — Атаманов усмехнулся, а потом наклонился к Савве и на ухо негромко проговорил: — Или, вернее сказать, Рагулин накачивает нашего электрика… То шумели, а то уж приутихли.

Савва не стал расспрашивать, что означают слова «накачивает нашего электрика», распахнул дверь и вошел в кабинет. Прохор сидел за столом, и перед ним лежал чистый лист бумаги, а Рагулин стоял возле него, зло нахмурив брови.

— Ага! Вот и Савва Нестерович в самый раз! — сказал Рагулин. — Значит, сам прикатил? А я не мог поехать к тебе… вот через этого электрика. — Он указал на грустно молчавшего Прохора. — Весь вечер я ему говорю, чтобы выступил с речью на активе, как есть он у нас глава по электричеству, а только в понятие ему вбить невозможно. Помоги, Савва…

— Да тут не в моем понятии дело, — сказал Прохор, отодвигая лист бумаги и вставая. — Какой же из меня оратор, ежели я свою мысль увязать не могу… Я, конечно, если, сказать, по электрической части, то все умею, но только практически…

— А вы, Стефан Петрович, подготовились? — сухо спросил Савва.

— Да обо мне зараз и речи нету, — щуря заслезившиеся глаза, отвечал Рагулин. — Пойми, Савва, без моего доклада можно обойтись, а активу важно послушать именно Прохора, как главного по электричеству. В колхозе имени Буденного работает первая в районе электромолотилка, а кто ею управляет? Прохор. Кто пример показывает всему району? Прохор! Ну, допустим, выступлю я, буду, как и прошлые годы, говорить о хлебовывозе, — да таких речей там будет в избытке. А вот ежели перед активом выступит Прохор, машинист первой электромолотилки, да расскажет, как у него все действует на практике, — вот тут устьневинцы и зададут той всему району… Пусть и марьяновцы послушают… И тут же, мимоходом, Прохор скажет и о том, как лучше наладить учебу по технике… — Рагулин как-то уж очень тепло посмотрел на сердитое, поросшее щетиной лицо Прохора. — Только тебе, Прохор Афанасьевич, надо к такому важному случаю малость подчепуриться, бороду подровнять, усы подбрить…

— Савва, не могу я теоретически, — сказал Прохор, отворачиваясь от Рагулина, — бороду подчистить можно, штука нетрудная, а вот речь сказать… Пусть бы лучше этот актив приехал бы к молотилке, я бы им все рассказал практически, а теоретически…

— Тут, как я понимаю, — перебил Прохора Рагулин, — никакой теории не требуется. Поведаешь людям всю правду, а в конце пристыдишь тех, кто еще не устроил такую молотилку, да скажешь, что мы планируем электросушилку, пусть за нами поспешают… Да ты не дуйся, а садись и пиши, я сам помогу тебе нужные тезисы составить…

— Прохор Афанасьевич, — сказал Савва, — мысль Рагулин подсказывает верную: речь о молотилке на таком активе будет очень кстати…

— Вот видишь, Прохор, — обрадованно заговорил Рагулин, — а ты противишься…

— Но и ваше, Стефан Петрович, выступление надо готовить, — продолжал Савва. — Вы же знаете, что марьяновцы приедут, и нам надо показать себя… А как же! Следует сразу тон задать!

Вся эта фраза, видимо, явилась самым веским доводом, и Рагулин одернул рубашку и сказал:

— Хорошо, раз так — станицу позорить не стану, а только Прохору ты дай при мне особое задание, чтобы речь у него получилась… Ведь это же какая речь!.. Ну, вы тут побеседуйте, а я поговорю с бригадирами о завтрашнем дне…

Рагулин вышел.

Савва пробыл в кабинете вдвоем с Прохором более часа, а когда сел в тачанку и сказал Дорофею, чтобы ехал к Тимофею Тутаринову, облегченно вздохнул и подумал:

«Прохор молодец, меня он сразу понял… И это же очень хорошо, что на активе выступит главный колхозный электрик… Как это я раньше сам об этом не побеспокоился…»

Пожалуй, во всем районе никого так не волновало предстоящее собрание актива, как Тимофея Ильича Тутаринова, и не без причины. Дело в том, что за многолетнюю свою жизнь старик впервые должен был принять участие в таком собрании. Третьего дня к нему в дом приехал Кондратьев, поговорил о всяких делах, о том, что ожидается приезд марьяновцев, и тут же пригласил приехать на собрание актива.

— Активист я староватый, — комкая усы, сказал Тимофей Ильич.

— Старость — не помеха, — ответил Кондратьев. — Знаете такую поговорку: старый конь борозды не испортит.

— Да оно-то так.

Кондратьев уехал, а старик все дни был сосредоточенно молчалив, с утра уходил в правление, а по вечерам садился к столу и что-то записывал в тетрадку.

— Или ты, Тимоша, доклад будешь говорить? — слабым голосом спрашивала Ниловна, все еще не оправившаяся после болезни; она лежала в кровати и смотрела на мужа.

— Доклад, конешно, и без меня скажут, — отвечал Тимофей Ильич, — а все ж таки кое-чего молодежи надо подсказать. Ты слыхала, Сережка закупил в Москве еще одну турбину. Скоро она будет поставлена на свое место… Значит, света прибавится, а вот тут и нужно пример брать с Рагулина, а кто об этом скажет? А еще с марьяновцами у нас завязывается важное дело — в работе поспорим… Кондратьев же записал меня в актив и просил сказать слово…

— И охота тебе вмешиваться в такие дела! — сказала Ниловна. — Пусть бы говорили сами молодые или зять наш Семен, как он глава по электричеству… Или сын Грачихи — ученый же.

— Молодые, ученые! — гневно заговорил Тимофей Ильич. — А ежели они ничего в жизни не смыслят, так и нам молчать? Я и сына своего, и зятя, да и Грачева смогу поругать — и за дело. Осенью мы начнем деревья сажать, тоже заранее подумать надо…

В последний день старику не сиделось ни дома, ни в правлении, и он пошел на площадь и встретил там Савву Остроухова. Говорили об отъезде в Рощенскую, и Савва пригласил Тимофея Ильича поехать вместе с ним на стансоветской тачанке. Старик отказался, сказав, что ему, как председателю ревизионной комиссии, лучше всего ехать с Никитой Мальцевым.

— Ну хорошо, поезжайте и с Никитой, — согласился Савва, — только скажите ему, что выезжать будем на зорьке.

Желая условиться с Никитой о часе выезда, Тимофей Ильич перед вечером еще раз побывал в правлении. Никита Мальцев, с расстегнутым воротом, со сбитой на затылок кубанкой, быстрыми шагами прошел в кабинет. В раскрытую дверь входили и выходили — то бухгалтер с набухшими папками под мышкой, то секретарь правления. Лица у всех были озабоченные. По столу, на подоконнике и на лавке лежали какие-то бумаги, бухгалтерские книги, вырезки из газет. «Тоже, видно, к докладу готовится», — подумал Тимофей Ильич.