Думается, что такое, пусть не совсем точное, сравнение послужит нам хотя бы кое-каким оправданием, если и мы начнем «пахать по вспаханному», то есть станем описывать такие обыденные и всем известные факты, как собрание, вернее — не самое собрание, а лишь подготовку к нему…

«Да кто же об этом не писал? — скажет во всем сведущий читатель. — Да разве с тех пор, как существуют колхозы, не достаточно было описано всяких собраний — и малых и больших? Какую книгу ни открой — и непременно увидишь на ее страницах собрание с докладчиком, президиумом и с ораторами».

Что ж тут сказать? Верно, такие описания были и, возможно, еще будут, но та подготовка, о которой будет сказано ниже, заверим наперед, была несколько необычной уже хотя бы потому, что к собранию готовился весь район и готовился так, как никогда прежде. Шуточное ли дело, с вечера и чуть ли не до утра во всех станицах и хуторах только и говорили о том: выезжать ли на заре или с восходом солнца; ехать ли на машинах или на тачанках, и каких запрягать коней; кто поедет и кто будет выступать по докладу Грачева, а кто будет выступать по докладу Тутаринова и т. д. В правлении колхоза далеко за полночь светились окна, — работы в эти вечера хватило и бухгалтерии, и учетчикам, и бригадирам; не спали и волновались шоферы — заливали баки бензином, проверяли тормоза, устраивали в кузове удобные сиденья; не меньше шоферов волновались и трудились кучера — заранее смазывали колеса тачанок, линеек, смягчали дегтем сбрую, подчищали, подковывали копыта, расчесывали коням гривы и чаще, чем в другое время, подсыпали овса…

Издавая глухой цокот ступицами, легко покачиваясь, тачанка завернула к станичному Совету и остановилась у крылечка, как раз в тени деревьев. Кучер Дорофей, тот самый юноша Дорофей, у которого шишкатый нос и широкое, всегда обветренное лицо, — подобрал вожжи, со знанием дела завязал их за ногу и начал закуривать.

— Вот ты какая штука, — глубокомысленно рассуждал он, поднимая голову и втягивая носом воздух, — опять дождем пахнет… Лето выдалось сырое, мокрое лето…

Был Дорофей еще совсем молод, пепельного оттенка пушок на его толстой губе еще не знал, что такое бритва, но лошади ему во всем подчинялись лучше, чем какому-нибудь бородатому кучеру, и, казалось, понимали с полуслова. Свое превосходство над парой гнедых Дорофей подчеркивал всякий раз и, возможно, поэтому всегда держался гордо и был, что называется, на высоте положения. Его коренастая, осанистая фигура, независимый и несколько даже насмешливый взгляд были тому наглядной иллюстрацией и как бы говорили: «Над конями я полный хозяин, свои обязанности выполняю исправно, а в остальном — хоть трава не расти». Кисет с махоркой он вынимал из кармана тоже важно, бумагу отрывал не спеша, табак насыпал непременно с ладони и, поглядывая по сторонам и о чем-то своем думая, долго слюнявил бумагу и сворачивал цигарку. И когда из станичного Совета, споткнувшись о ступеньку, выбежал Савва Остроухов, Дорофей по злому его лицу заметил, что тут дело без упреков не обойдется, но продолжал сидеть все в той же горделивой позе, пуская струйкой дым и сплевывая.

— Дорофей, почему приехал без Рагулина? — строго спросил Савва. — Или ты у него не был?

— И такое придумаете! — с грустью в голосе отвечал Дорофей. — Не только был у него, а дажеть ругался с ним всю дорогу.

— Как же ты ругался, когда ехал один?

— Да я его в уме ругал, — Дорофей рассмеялся. — Ругал и клял, — это же не старик, а горе!

— А вернулся один?

— Насильно пришлось ворочаться одному… Разве этого деда уломаешь? Там у него народу собралось… Дорофей глотнул дым, подул на цигарку. — Его, чертяку, арканом надо тащить. Как я вижу, никакой у него дисциплины нету. «Ежели, говорит, Остроухову я нужен, то пусть он сам до меня едет». Я ему в ответ стал доказывать, что это же не Остроухов кличет, а советская власть.

— А он что же? — спросил Савва.

— Да ну его… Сильно возгордился.

— Ну что ж, поеду и сам!

Резко наступив ногой на сходцы, отчего правая рессора качнулась и скрипнула, Савва взобрался на сиденье, устланное травой и покрытое полостью. Дорофей, казалось, этого только и поджидал. Бросив окурок и поплевав в руки, он мигом размотал вожжи, показал лошадям кнут, при этом шумно и как-то уж очень одобрительно причмокнул губами, и тачанка, ловко объехав небольшую лужу, погремела снова через площадь.

— Савва Нестерович, вот вы сами поглядите, сколько там народу собралось, — говорил Дорофей, слегка подстегнув кнутом лошадей. — Суматоха! Рагулин, отчего-то дюже обозленный, требует, чтоб к нему явился Прохор Ненашев, а тот Прохор, как на грех, куда-то запропал…

Савва молча слушал своего кучера и думал о том, как бы сделать так, чтобы завтра на зорьке собрать всю усть-невинскую делегацию и приехать в Рощенскую первыми и организованно.

«Значит, дюже обозленный, — подумал Савва, откинувшись на спинку сиденья. — Я-то знаю, по какой причине и обозлился старик и почему он ко мне не захотел явиться… Так таки и хочет от прений увильнуть. И когда я его уже приучу активно выступать! Прославился урожаями на все Ставрополье, а горячего слова людям сказать не может… Марьяновцы в гости приедут, объявим им свое решение о соревновании, и вот тут и надо выступить Рагулину…»

Теперь Савву беспокоил уже не только Рагулин, но и Никита Мальцев — председатель Ворошиловского колхоза. Ему Савва тоже поручил подготовиться и выступить в прениях, и хотя Никита, не в пример Рагулину, охотно согласился, пообещал даже принести и показать заранее написанную речь, но вот уже и ночь над станицей, а Никита так в стансовет и не появился.

«Как он там подготовился, как и что там написал?» — озабоченно думал Савва.

На районное собрание партийного и советского актива, которое открывалось завтра в Рощенской, от Усть-Невинской станицы должны были ехать двенадцать человек, не считая директора и старшего механика Усть-Невинской МТС. Помимо руководителей колхозов, в числе делегатов были Тимофей Ильич Тутаринов, Прохор Ненашев, Семен Гончаренко и четыре бригадира.

«Оно неплохо было бы выступить и старику Тутаринову, а также и Семену Гончаренко, — думал Савва. — Тимофей Ильич мог бы сказать о качестве уборки, перед марьяновцами высказаться, да и вообще подать какой совет, человек он рассудительный… А Семену, как директору ГЭС, прямой расчет выступать… Надо к ним заехать и поговорить, — пусть ночь не поспят и подготовятся…»

Из опыта многих лет Савва хорошо знал, что всегда к собранию партийного актива необходимо тщательно готовиться и ехать, как говорится, во всеоружии: собрание будет обсуждать вопросы о лесопосадках, технической учебе и соревновании с марьяновцами — значит, надо ехать не с голыми руками, а с планами, собрать все цифровые данные, подготовить свои предложения; нужно заранее знать, кто будет выступать и какие именно задачи для всего района поставят устьневинцы; поэтому все эти дни Савва был занят подготовкой к собранию, — хлопот, как всегда, было много, а тут еще прибавилась новая печаль: вчера в станичный Совет заявился Алексей Артамашов и потребовал, чтобы Савва включил и его в состав делегации.

— Алексей Степанович, — вежливо ответил Савва, — твою просьбу, к сожалению, удовлетворить не смогу.

— Почему не сможешь? Ты повезешь людей, вот бери и меня.

— Как же я тебя возьму? — Савва не смог сдержать улыбку. — Какой же теперь из тебя активист? Была у тебя активность, да вся вышла. Провинился ты здорово… Так что пока, временно, зачислить тебя в актив не могу.

— Так то мое прошлое ты забудь, — сбивая на затылок кубанку, возразил Артамашов. — Ты бери меня не как бывшего председателя колхоза, а как нынешнего борца за высокий урожай. Урожай у нас, теперь это все видят, намного выше, чем у хваленого Рагулина… Вот ты за это меня и бери.

— Урожай, Алексей Степанович, урожаем, — за это тебе от станицы спасибо, а принять в актив нельзя: рано.

— А я требую!

— Чего ты уже вспылил? — спокойно спросил Савва. — Не понимаю, что это тебе вздумалось на актив… Никто тебя не приглашает…