— Стахову и в ловкости не откажешь, — начал было Берестов, но Лабазов перебил:

— Стахова я знаю. Пришлите Бугоркова!.. — И — Валентине Левиной: — В общем, Бугоркова — в разведку!

Берестов вздохнул.

Тогда Ивана позвали в штаб, чтобы забрать у него Бугоркова. А для чего сегодня вызвали?

— Видите: правее стога — маленькая копешка? — повернулся к нему Лабазов.

Иван приподнялся на локтях.

— На этом участке, между копешкой и стогом, будет возвращаться наша разведка. Ваша задача — поддержать ее в

случае необходимости пулеметным огнем. Только, чур, по своим не стрелять!

Где‑то далеко в небе застучали авиационные пушки. Все посмотрели на восток. Там, в бездонной сини, кружился рой самолетов.

С надсадным ревом гонялись истребители друг за другом. И не разобрать — где наши, где фашисты?

Воздушный бой катился на запад, подпирая небо на своем пути дымными столбами свалившихся на землю горящих самолетов.

Мало кто из летчиков выбрасывался с парашютом.

В бинокль Иван увидел, как наш «миг» наседал на «мессера». «Мессер» выжимал из мотора последние обороты. С неменьшим напряжением звенел мотор и нашего «мига». Расстояние между самолетами быстро сокращалось.

— Да бей же ты его, гада! — не сдержался Берестов.

Он даже вскочил, чтобы громче крикнуть. И, сообразив, что он на виду у противника, оглянулся. Поднялись майор Лабазов, комбат Дерюгин и комбат — два. Офицеры стояли, смотрели в небо. Курсанты высунулись из окопов.

Выползли на бруствер и немцы.

Иван вскользь глянул на черную россыпь фигурок немецких солдат и снова уставился в небо.

«Мессер» свалился на крыло, задымил. Летчик, прорвав белой точкой парашюта черный шлейф дыма, опускался на позиции нашей батареи.

Огонь по летчику открыли немцы.

— Ложись! — резко скомандовал Лабазов.

Немцы тоже нырнули в окопы и бешено застрочили из пулеметов. Несколько огненных трасс потянулись к куполу парашюта.

— По своему лупят! — чуть не задохнулся от ненависти Берестов.

— Спасают, — пояснил капитан Дерюгин. — Геббельс нас каннибалами своим воякам представляет. Вот они и не хотят, чтобы он живым попался, спасают от мученической, так сказать, смерти.

Срезанная пулей мутовка чапыжника царапнула Ивана по щеке. Он отмахнулся от нее, как от мухи:

— Они, сволочи, и в нас шмаляют.

Иван расчехлил свою лопатку и поднял ее над ковылем. Лопатка стала рваться из рук. Иван опустил ее, ахнул: вместо лопатки — дуршлаг.

— Вот это плотность! — подосадовал капитан Дерюгин. — Нелегко нашим разведчикам придется.

Лабазов приник к стереотрубе:

— Однако немало сил они стянули на наш участок. — И перевел взгляд на Берестова: — За это мы должны благодарить вот его. Здорово мы их вчера напугали атакой. — И не понять было, то ли упрекал Берестова, то ли в пример его ставил. — Ну да ничего. Бог даст, и с ними управимся. — Он швырнул в ковыль сломанную тростинку, сказал обращаясь к Берестову: — Разведка будет возвращаться сегодня ночью, между двадцатью тремя — двадцатью четырмя часами…

9

Берестов смотрел на Большую Медведицу. По наклону ее ковша, как учили курсантов в военном училище, он пытался определить время.

— Пора бы уж… — волновался Стахов.

Нет — нет, да и высунется он из‑за бруствера. Вслушивается в ночь, нервничает. Бугорков — его друг…

Вспарывают ночь автоматные очереди, разрывают темень яркие ракеты.

— Боятся немцы ночи, вот и пошумливают, — вполголоса говорит Пров Трофимович.

Где‑то на левом фланге в стрекот коротких автоматных очередей вплелся длинной строчкой пулемет.

— Фрицевский. Частит‑то! На «счастливчика» фугует. На того, кто в рост по степи пойдет… — бубнит Пров Трофимович. — Нешто им жалко патроны. Им вся Европа — арсенал. Вот и швыряются боеприпасами.

Пров Трофимович шуршит полынной подстилкой, перематывает на ноге портянку.

Равнодушно мерцают звезды. Безучастный ко всему, нехотя кланяется ветру татарник.

— Пора разведчикам возвращаться. А их ни слуху ни духу, — шелестит губами Стахов.

Татарник все кланяется, кланяется… То заслонит звезду, то откроет. Тянутся минуты, тянутся…

Немецкий пулемет оборвал свою длинную строчку. Смолкли автоматы. Перестали дырявить небо ракеты. Наступила тишина.

— К чему бы это? — насторожился Стахов.

Кто‑то щелкает затвором — так, на всякий случай.

Иван припадает к брустверу, вслушивается в ночь. Все

оцепенело в тревожном ожидании. Даже ветерок затаился.

Но вот в степи зародился глухой не то стон, не то

хрип.

— Фрицы громкоговоритель настраивают, — догадался Пров Трофимович. — Будут крутить пластинку… Стеньку Разина играть. Спонравнлась им эта песня.

Но вместо песни четко и ясно раздалось откуда‑то сверху:

— Ахтунг! Ахтунг!.. Внимание! Внимание!.. Сейчас перед вами будет говорить ваш солдат Бугорков. Он не хотел зря про. ливать кровь. Он хочет, чтобы и вы не проливали свой кровь.

— Бугорков?! — не поверил Берестов и толкнул Стахова в бок. — Слышишь?

Стахов вытянул шею, словно ему стал тесен воротник. Не ответил.

В репродукторе щелкнуло. Кто‑то кашлянул, прочищая горло, и вдруг — виновато, с запинкой:

— Товарищи… Друзья… Сопротивление бесполезно…

— Не может быть! Это не Бугорков! — простонал Стахов.

— Как же не он? — возразил Подзоров. — Он и есть.

— Я знаю, какими силами располагаете вы… — продолжал голос.

— Уже и не «мы», а «вы», значит, — глухо сказал Подзоров.

Берестов опять толкнул локтем в бок Стахова, как бы спрашивая у него: да Бугорков ли это?

Стахов беспомощно отвернулся.

— У германцев — сила: танки, много орудий, шестиствольные минометы…

— Уже и не немцы даже, а германцы, — подал голос Пров Трофимович.

— Врет, поганец! — возмутился Подзоров и кинулся к пулемету.

По всему фронту защелкали винтовочные выстрелы, откуда‑то с тыла ударила пушка.

Голос Бугоркова стан выше, напряженнее.

— Мой совет: не бейтесь лбом о бронированную стенку!

— Ну и ну! — Берестов был, как во сне.

Зазуммерил телефон.

— Слышал? — раздался в трубке голос майора Лабазова.

Берестов молчал. Каждый чувствовал себя в чем‑то виноватым. Ивану что ответить?.. Тяжело дышал в трубку и майор.

— Так… — наконец сказал он.

И больше — ни слова.

Иван долго держался за телефонную трубку, словно это было звено ускользающей мысли. Вчера Бугорков стоял с винтовкой рядом, за его спиной, делал насечку на ложе — открывал счет убитых врагов. И вот… Он держался за трубку, как утопающий за соломинку. Трубка молчала.

Рассвет разорвало взрывом крупнокалиберного снаряда. Гул накатывался с неба. И долбил, и долбил вздрагивающую в ознобе землю.

Прижавшись к стенке окопа, Иван глянул в серое лицо Стахова и понял, что, может быть, вот здесь, на дне окопа, и — конец. Ни ему, ни Стахову, ни Подзорову, который сидел, опустив голову, будто вслушивался в нутряной гул земли, ни тем парням, что замерли у станкового пулемета, ни тем, кто не успел спрятаться в дот и теперь, прижавшись друг к другу, с опаской смотрели из окопа в закопченное небо — никому им не выбраться отсюда.

Взрыв раскалывает ход сообщения пополам. Над окопом чей‑то испуганный крик.

— Ить дети еще… — с огорчением вздыхает Пров Трофимович.

Уду шливо пахнет серой.

А когда дым рассеивается, парней, что жались друг к другу, уже не было. В окопе остались только'ремень от винтовки, да кусок алюминевой фляги.

Гул взрывов схлынул к тылам, а на передний край накатывался рокот десятков моторов.

— Та — анки! — ахнул Стахов.

— Какой — танки?!.. Хуже. Немцы в психическую атаку двинули, — поправил его Пров Трофимович.

Берестов выглянул из окопа и не поверил глазам.

Немцы шли во весь рост. Одеты во все черное (а может быть это с перепугу так показалось Ивану), с засученными по локоть рукавами, без касок, с развевающимися волосами на ветру, полупьяные, с автоматами на животе. Идут и поливают свинцом впереди себя.