холму, где, зарывшись в снег, лежали оставшиеся в живых солдаты его полка. Следом за ним так же степенно и неторопливо шел адьюгант, прижав к груди лосняшийся ствол автомата.

Когда Комов достиг первой линии своих траншей, он услышал нарастающий гул моторов. И тут его обожгла давно мучившая мысль — он понял: случилось то, чего он больше всего боялся. Со стороны рощи, вздымая густые вихри снежной пыли, на большой скорости мчались немецкие танки. Они шли уступом друг за другом, направляясь в обход деревни, где был командный пункт полка.

Спрыгнув в траншею, Комов приказал адъютанту выставить по тылу солдат со связками гранат, а сам направился к батальонам. Он понимал, что выход теперь мог быть только один — немедленно прорваться и взять штурмом опорный пункт, иначе танки раздавят полк на открытом склоне холма. Шансов на выигрыш почти не оставалось. И все же надо было действовать. Теперь дорога была каждая минута.

…На командном пункте полка немецкие танки первым заметил адъютант Пралыцикова. Он стоял у «газика» комдива за полуразрушенной часовней.

— Танки! — закричал он не своим голосом, вбегая в распахнутую дверь блиндажа.

Заметив гневный взгляд комдива, лейтенант осекся и замер у входа.

— Какие танки? — спросил Пральщиков ледяным голосом и снова нагнулся к стереотрубе. Увеличенные в несколько раз через призмы головные машины наплывали на объектив.

— Опоздали! — прошептал Пральщиков, окидывая взглядом блиндаж, который еще минуту назад казался таким надежным. Его лицо стало пепельно — белым, длинные, когда‑то властные руки безжизненно упали между колен. К горлу подступила противная липкая тошнота. И сразу им овладела опустошенность. Пралыцикову захотелось закрыть глаза и забыться. Ведь все равно изменить что‑либо уже нельзя…

Самым досадным было то, что еще вчера после телефонного разговора с Комовым он мог выставить здесь противотанковый дивизион и не сделал этого. Теперь предстояло расплачиваться собственной головой.

За свою уже почти пятидесятилетнюю жизнь Праль- щиков никогда не думал о смерти. Она всегда представлялась ему очень далекой, как те миражи в пустыне, которые все время удаляются, сколько бы к ним ни приближался.

Лишь однажды смерть глянула ему в глаза. Это случилось перед войной, на командирских учениях. Шедшая на большой скорости колонна артдивизиона вдруг внезапно остановилась, и один из нерасторопных водителей не успел вовремя затормозить машину. На большой скорости она ударилась кабиной о двигавшуюся впереди пушку, и ствол прошел насквозь через грудь сидевшего рядом с водителем командира батареи. Проезжавший мимо Пралыциков видел, как двое бойцов долго не могли снять со ствола изуродованное тело старшего лейтенанта, а он смотрел на них широко открытыми мертвыми глазами. С тех пор Пралыциков больше всего боялся случайной смерти.

Но, как ни странно, будучи всю жизнь военным и уже не раз побывав в боях, он почему‑то никогда не задумывался над тем, как поведет себя в минуту смертельной опасности. Знал лишь, что постарается как можно дороже отдать свою жизнь и уж конечно, на крайний случай, оставит для себя последний патрон. Ему, командиру, положено умереть так, чтобы даже сама смерть его потом поднимала бойцов в атаку. Он был уверен, что если выпадет лихая доля, то умрет только так. Он, Пралыциков, никогда не опозорит себя и свое звание.

Но в тот момент, когда Пралыциков увидел в окулярах стереотрубы мчавшиеся на него танки, в нем вроде бы что‑то надломилось, хрупнул тот невидимый стерженек, на котором держалась его воля, самообладание. Им неожиданно овладело то расслабляющее чувство, от которого человеку становится безразлично, кто и как подумает о нем после смерти, какие слова будут сказаны на его могиле, как будут вспоминать о нем дети, жена, близкие. Разве потом это будет иметь какое‑то значение?

Гул танков приближался. Пралыциков поднял голову и вдруг, услышав за спиной чьи‑то торопливые шаги, резко обернулся. Перед ним стоял, запыхавшись, майор Быков, командир противотанкового дивизиона, которому он приказал немедленно прибыть на правый фланг. Увидев его, Пралыциков бросился ему навстречу.

— Где батареи? — спросил он осипшим голосом.

— Две разворачиваются к бою, — доложил Быков. — Одна еще на подходе.

— Огонь, немедленно огонь!. — выпалил Пральщиков. — Вы слышите? Теперь все зависит от вас. Вы понимаете?

— Понимаю, — сказал угрюмо Быков. — Но времени очень мало. Можем не успеть.

— Должны успеть! — вновь почувствовав силу своих слов, закричал Пральщиков. — Я сам пойду с вами!

Выскочив из блиндажа, Пральщиков, его адъютант и Быков бегом устремились вдоль узкой сельской улицы, почти до самого конца забитой орудийными упряжками. Артиллеристы, отцепив орудия, спешно разворачивали их во дворах и огородах, на руках тащили снаряды, уводили в укрытие лошадей.

Подбежав к ближайшей пушке, которую устанавливали около колодезного сруба, Пральщиков оттолкнул в сторону наводчика и сам занял его место. В прорези прицела он увидел мчавшийся на него танк. Изо всей силы дернув за шнур, он инстинктивно пригнулся за щитком, и тут же прогремел выстрел. Огненная болванка словно спичка чиркнула по броне и, оставляя за собой сноп искр, рикошетом ушла в сторону. Теперь окутанный снежным облаком танк был уже совсем близко. Его нарастающий гул туго давил на перепонки.

Пральщиков понял, что выстрелить еще раз из орудия не успеет. Суровые законы войны отсчитали ему последние секунды. И, словно стараясь искупить свою вину, он выхватил пистолет и, не прицеливаясь, стал ожесточенно разряжать его в надвигавшийся черный корпус танка. Это было бессмысленно, но так, с пистолетом в руках, было легче умирать. —

И вдруг что‑то тяжелое ударило в грудь. Теряя сознание, Пральщиков услышал скрежещущий стон металла. По изуродованному орудию, по телам лежавших рядом с Пралыциковым солдат неумолимо пронеслись железные гусеницы танка.

Снег у колодца задымился розовым паром.

5.

Бой на дороге в лесу, где батальон Бурцева встретил в засаде немецкую автоколонну, постепенно стихал. Застиг

нутые врасплох вражеские артиллеристы не только не успели развернуть орудия, но почти все подорвались на минах вместе с автомашинами. Лишь некоторым удалось ускользнуть в лес. Преследуемые пограничниками, они беспорядочно отстреливались.

Наблюдая за ходом боя, подполковник Бурцев на миг представил, какой бы опасной силой был этот артдивизион противника, если бы пришлось атаковать его на заранее подготовленных позициях, а тем более — на открытой местности. Сотни жизней унесли бы эти небольшие скорострельные пушки, опасные не только для танков, но и для пехоты. А сейчас они валялись на дороге изуродованной грудой металла, не сделав ни одного выстрела. Рядом с ними лежали обгоревшие трупы немцев.

На войне, думал Бурцев, соотношение сил — понятие очень относительное. Часто бывает так, что победа достается не тому, кто располагает большим количеством солдат и техники, а тому, кто силой своего ума и опыта ставит противника в самую невыгодную для него ситуацию и малыми силами достигает решающего успеха. Истина эта древняя, давно известная. Но не всем доступная. Может быть, потому, что это всегда сопряжено с определенным риском. А рисковать, кому хочется? Проще ждать, когда ты волей случая окажешься в более выгодном положении. Улыбнется фортуна и тогда… Только не слишком часто она улыбается на войне.

Сам Бурцев никогда не рассчитывал на счастливую случайность. Особенно, когда выводил свой полк из окружения. Он старался придумать и создать такие ситуации, которые ставили бы его в выгодное положение, предрешали победу. Причем победу с наименьшими потерями.

«Война и без того жестока, — думал Бурцев. — Она ежедневно уносит тысячи жизней. И нет ничего предосудительней, если среди этих ж^зтв оказываются бессмысленные. Более тяжкое преступление трудно представить…»

Внезапность и выгодные условия местности позволили Бурцеву выиграть ночной бой, навязанный им противнику. Но гибель Чикунды как‑то сразу убила в нем радость победы. Конечно, в бою всякое бывает. Но видеть, как ради спасения твоей жизни гибнут другие, ему еще никогда не приходилось. Это его больше всего угнетало.