— Да, все остается без изменений, — сказал уже в дверях Пральщиков и быстро вышел с КП, на ходу расстегивая ставший тесным воротник кителя.

Где‑то в глубине души он упрекал себя за то, что накануне вечером, когда Комов сообщил об обнаруженном разведчиками по ту сторону передовой скоплении танков, не придал этому значения. Он воспринял это скорее как предприимчивость хитрого командира полка, который на случай неудачной атаки заранее подыскивал оправдывающие его обстоятельства.

Давнишняя привычка не доверять подчиненным и раньше не раз подводила Пралыцикова. Но тем не менее он никак не мог от нее отделаться. И не потому, что видел в людях недругов, а просто, считая себя человеком проницательным, усматривал в действиях подчиненных некоторую неполноценность или, вернее, несоответствие его собственной компетентности, и оттого в каждое дело считал своим долгом внести свои коррективы, даже если они были и не столь существенными. Поэтому все, кому приходилось сталкиваться с ним, быстро улавливали эту плохо скрываемую им черту характера и постепенно привыкали не высказывать своих мнений, ибо заранее знали, что пользы от этого никакой не будет. Одни — более прозорливые — просто отмалчивались. Другие — ловкие и предприимчивые — не пропускали случая, чтобы не восхититься талантливостью своего комдива и этим снискать его благосклонность. В мирное время это качество как‑то никому особенно не бросалось в глаза. Что поделаешь, если у человека такой характер. Но вот жизнь поставила Пралыцикова в сложную ситуацшо, когда он, объединяя ум и опыт своих помощников, должен был принять единственно правильное решение, сила привычки оказалась сильнее его воли. Уж таковы непреложные законы войны. Они, как лакмусовая бумажка, проявляют подлинную суть человека, он как бы просвечивается насквозь.

И этот час для Пралыцикова настал.

Сидя в «газике», на предельной скорости мчавшемся по прифронтовой дороге, Пралыциков на минуту прикрыл глаза и вдруг представил, как на заснеженную равнину врываются с фланга вражеские танки и своими широкими, заиндевевшими на морозе гусеницами начинают давить идущих в атаку солдат его дивизии. Ему, много раз ходившему во время гражданской войны в рукопашные схватки, своими глазами видевшему самые ужасные трагедии войны, вдруг впервые стало страшно. Страшно не за себя, а за тех безусых парней — сибиряков, чьи жизни ему были вверены.

И все же Пралыциков еще не мог даже перед самим собой признать свою вину. Ему казалось, что он сделал все возможное, чтобы подготовить наступление. И если что‑то получилось не так, то в этом, прежде всего, считал он, повинны те, кто не так выполнил его приказание, оказался недобросовестным или просто неспособным, и за это они должны нести ответственность по всей строгости законов военного времени.

С этими мыслями Пралыциков и приехал на КП к Комову. То ли под впечатлением дорожных раздумий, то ли с отчаяния, встретив командира полка, он громко и скверно выругался, чего раньше с ним никогда не бывало.

— Паникуете, вашу мать! — кричал он, свирепо размахивая перчаткой перед лицом Комова. — Я вам покажу, как паниковать!

Трудно сказать, чем бы закончился этот порыв гнева, если бы в этот момент небо не вздрогнуло от оглушительных залпов. Полковая артиллерия начала артподготовку.

Пралыциков стоял у стереотрубы и осматривал лежавшую перед ним линию фронта. Его глазам открылась широкая пойма давно пересохшей реки, заросшая осокой и кустарником. Чуть левее, на склоне покатого холма, виднелась деревня Шишаки. Это был главный опорный пункт противника. Его и предстояло взять полку Комова. Слева и справа от деревни вырисовывались зигзагоообразные траншеи, над которыми в нескольких местах выступали железобетонные колпаки дотов. Их было более десятка. За Ними — второй рубеж траншей и сплошная линия противопехотных проволочных заграждений. Даже внешне опорный пункт

выглядел неприступным. Бойницы дотов, многие из которых, наверное, были ложными, производили угнетающее впечатление темными проемами, похожими на провалившиеся глазницы покойников.

Исходная позиция полка была невыгодна еще и тем, что справа, километрах в десяти от передовой, уступом в тыл протянулась густая роща, часть которой находилась в руках противника, а часть удерживалась подразделениями соседней с Пралыциковым дивизии. Это был опасный стык, который немцы могли в любую минуту использовать для флангового прорыва в тыл. Комов в самом начале, как только занял отведенную ему позицию, предлагал до начала наступления полностью очистить эту рощу от немцев. Но Пральщиков не поддержал его. Он сослался на то, что этот участок другой дивизии и именно перед ней будет поставлена такая задача. Подразделения соседней дивизии на самом деле несколько раз пытались овладеть рощей, но их усилия оказались тщетными. И вот теперь эта роща, ощетинившаяся черными культями обгоревших деревьев, угрожающе нависла над флангом комовского полка.

Взглянув на рощу, Пральщиков вспомнил о донесении Бурцева и невольно подумал, что если немцы на самом деле вздумают прорваться в тыл его дивизии, то лучшего участка для этого им трудно будет найти.

Оторвавшись от стереотрубы, Пральщиков вновь недружелюбно посмотрел на Комова и, выждав паузу между' артиллерийскими залпами, строго спросил:

— Почему не ведется артподготовка по роще?

— Так распорядился ваш начальник штаба. Весь огонь артиллерии приказано сосредоточить на опорном пункте.

— Болваны, — вспылил Пральщиков, стараясь перекричать нарастающую канонаду. — Сейчас же прикажите перенести огонь туда!

Комов, словно не замечая взвинчивости комдива, подошел к телефону и, вызвав командира артдивизиона, подчеркнуто спокойно передал ему приказание Пралыцикова.

Через несколько минут над рощей взметнулись густые дымы разрывов. И в это время над заснеженной поймой, постепенно нарастая и раскатываясь, раздалось многоголосое «ура». Батальоны комовского полка поднялись на штурм опорного пункта. Они бежали по заснеженному склону хол

ма длинными изогнутыми цепями, на ходу стреляя из винтовок и автоматов. Ответных выстрелов пока не было.

Комов в бинокль внимательно наблюдал за ходом атаки. На его тщательно выбритых скулах нервно вздрагивали крупные желваки. От напряжения лицо стало багровым, на висках выступили капельки пота. По всей его огромной напрягшейся фигуре было видно, что он в эти мгновения находится там, вместе со всеми, задыхаясь от леденящего утреннего ветра, от нетерпения как можно быстрее ворваться в окопы врага и в штыковом ударе решить исход боя. Но сейчас его больше всего беспокоило угрожающее молчание противника. Выходит, немцы очень уверены в плотности своего огня и потому не боятся подпустить атакующих на самое близкое расстояние.

Эти опасения подтвердились. Когда первый батальон приблизился к траншеям противника метров на двести, оттуда раздались такие частые автоматно — пулеметные очереди, что цепь атакующих на глазах стала таять. И тут же заработали немецкие минометы и орудия. Весь склон покрылся черными воронками разрывов, вокруг которых, словно прикорнув у догоревших костров, лежали солдаты в белых дубленых полушубках. А над ними все еще продолжали рваться снаряды и мины, все еще стегали по ним круп- нокалибирные пулеметы.

Вскоре бегущих в первой цепи осталось так мало, что они, поняв бессмысленность своих неимоверных усилий, тоже начали падать. И теперь трудно было понять, остался ли кто в живых от батальона или все до единого убиты.

Замедлив шаг, залегли и цепи других батальонов. Солдаты торопливо рыли затвердевший снег руками, стараясь хоть как‑то укрыться от губительного настильного огня.

Потрясенный этой картиной гибели людей, Комов в упор взглянул на Пралыцикова и, с трудом сдерживая негодование, выдавил охрипшим голосом:

— Разрешите дать отбой?

— Я приказываю вам лично, — закричал Пралыциков, — поднять полк в атаку! Опорный пункт должен быть взят!

Комов какое‑то мгновение стоял словно окаменевший и теперь уже с сожалением глядел на перекосившееся от гнева лицо Пралыцикова. Затем, не сказав ни слова, расстегнул кобуру, вынул пистолет и, дослав патрон в патронник, размеренно, словно на работу, зашагал в направлении к