Валентину, как мне показалось, мой рассказ о Тесле не заинтересовал. Явно был разочарован и Коля. Только их мать откликнулась по — своему:

— Люди всякие есть. Одним любая тяжесть нипочем, а у других от тяжестей руки опускаются.

В интонации ее голоса прозвучала жалость к тем, у кого опускаются руки. Она хотела продолжить свои рассуждения:

— При немцах…

Но Валентина резко оборвала ее:

— Мама!.. Не надо.

Мать замолчала и пошла укладывать спать Колю.

— Я завидую вам, — сказала искренне Валя, когда мы остались вдвоем. — Вы не пережили ужаса оккупации. Уве

ряю вас, что это гораздо ужаснее смерти в бою. Я много об этом думала и твердо пришла к такому убеждению.

Она была на год моложе меня. Успела окончить только девять классов. Но рассуждения ее не показались мне наивными.

Спать меня положили на диване в той же комнате, где мы провели весь остаток дня и вечер. Как только унесли лампу, я оказался в кромешной темноте. Светомаскировочные шгоры на окнах были непроницаемы.

Несмотря на поздний час, мне не спалось. Лежал с открытыми глазами и без надобности прислушивался ко всему, что происходит в этом мирном человеческом жилье. Слышал, как Валя стелила себе постель в соседней комнатушке, как прошла на носках в спальню матери. Они долго о чем‑то шептались. Потом Валя вернулась к себе. Отгуда, из-за тонкой перегородки, до меня доносились какие‑то таинственные шорохи, а из спальни матери — ровное похрапывание.

Через некоторое время Валя почти бесшумно вошла в мою комнату. Ее выдал едва уловимый скрип половицы. Она стояла где‑то совсем близко. Я весь прекратился в слух.

— Вы не спите? — прошептала она.

— Нет, — так же тихо ответил я.

— Я принесла вам еще одно одеяло.

Я нашел ее руку и, пожав в знак благодарности, легонько потянул вниз, предлагая сесть. Она сразу же села на диван. Заскрипели пружины. Мы с Валей замерли. Она не выпускала мою руку, нежно гладила ее. Мне казалось, что все это происходит во сне.

Утром она набросила на плечи теплый платок и вышла со мною за калитку. Упрашивала:

— Останьтесь еще на денек!

— В следующий раз.

— А будет он?

— Будет.

— Не загадывайте. Война…

Она смотрела на меня, я смотрел на нее. Слова в подобных случаях ничего не значат, мы понимали друг друга без них. Валя приподнялась на носках и поцеловала меня на прощание.

Над крышами домов низко проносились клочья дымчатых облаков. Они отражались в подернутой прозрачным ледком большой луже. Порывистый ветер гонял по 'этому зеркалу желтые листья.

25

Огневые позиции роты я нашел в глубокой балке.

— Ротный! — вполголоса сказал Тесля, заметивший меня первым.

— Рота в обороне, на НП младший лейтенант Полулях, — доложил лейтенант Сидорин.

Я обнял его по — дружески. Пожал руку старшине, потом Тесле. Пола шинели у телефониста зияла прожженной дырой. Я обратил на эту дыру внимание старшины.

— Где же набраться, товарищ старший лейтенант, на таких вот… неаккуратных, — тяжело вздохнул он, смерив Тесшо уничтожающим взглядом. — Мой дед в пятом году всю японскую войну провоевал в одной шинели, вернулся домой в ней, и мне еще пальто сшили из нее, когда я в школу пошел.

— Теперь ясно, шо наш старшина в дида, — ухмыльнулся Тесля.

— А ты в кого?

— А я в батька, якый писля гражданской войны спалыв свою тифозну шинель.

Солдаты загудели одобрительно.

Старшина взял мой вещмешок и повел в землянку, выстроенную под его личным руководством. На сооружении всех ротных землянок он неизменно выступал в двух качествах — и архитектора, и прораба. Как две капли воды, были они похожи одна на другую. Та, в которую старшина привел меня в этот раз, не составляла исключения: узкий проход, низкий потолок, справа и слева нары. Посредине стол из крышки снарядного ящика, на нем лампа — коптилка из сплюснутой гильзы. Перекрытия, как всегда, жидковатые. Старшина считал, что в случае прямого попадания никакой накат не спасет, а потому руководствовался в своей строительной практике формулой, заимствованной у деда: «Чему быть — того не миновать».

Не успел я присесть к столу, как в землягжу вошел Полулях и принялся тискать меня.

— Кого я бачу!.. Совсем мы замаялись здесь с нашим Сидориным. Цей военный подае таки команды: «Заряжающие, будьте любезны, опустите мину в ствол и, пожалуйста, поторопитесь». Прощаю ему все только за рассказы про Швейка.

Появившийся вслед за Полуляхом Сидорин, слабо улыбаясь, присел у печки и молча подбрасывал в нее дрова. А старшина раскладывал на столе консервные банки, хлеб, кружки и даже завернутые в газету вилки.

— Замерз? — спросил я Полуляха, всматриваясь в его посиневшее лицо.

— Еще бы! На сосне сидел. Витер дуе там лютый. А у старшины шо вверху, шо внизу норма одна — сто граммов. Попросишь добавку, он тебе сразу: «Мий дид на японский войнн капли в рот не брав!» Его дид не брав, а мы страдаем. У Тесли вон тоже був дид, так тот пил горилку день и ночь…

Старшина так же, как и Сидорин, вроде бы и не слышал балагурства Полуляха, сосредоточенно занимался своим делом.

— На прежний наш НП случайно не довелось наведаться? — спросил меня Полулях.

— Извини. Совсем забыл. Тебе привет от Вали.

Лицо Полуляха расплылось в довольной улыбке.

— Не забыла! — подмигнул он Сидорину.

— Простой долг' вежливости, — резюмировал тот.

— Как твоя малышка? — спросил я Сидорина.

До госпиталя я знал все подробности о его маленькой дочке, которая родилась уже после того, как его призвали в армию. О ней много писала ему жена, студентка, а он пересказывал эти письма мне, иногда даже читал вслух целые страницы.

— О! — сразу оживился Сидорин. — Она уже говорит «папуля».

— Цей папуля — строитель дорог — писля войны затаскае ее по билу свиту в вагончике, — подхватил Полулях.

— Ничего нет лучше, чем вести новую дорогу через степи, горы, тайгу, — мечтательно произнес Сидорин. — И жизнь в вагончике тоже прекрасна.

— Не знаешь ты ту пору на пасеке, когда гречиха цвите, — возразил Полулях и зажмурил глаза для того, чтобы лучше представить себе цветущее бело — розовое поле и разноцветные ульи на нем.

— Ладно, — сказал я примирительно, — придется, видно, мне после воины остаться в армии, чтобы один из вас спокойно строил дороги, а другому никто не мешал качать мед в шалаше у гречишного поля.

26

Над горизонтом поднимался огромный диск солнца. На передовой пока было тихо.

В цветке одуванчика, выросшего на бруствере окопа, заночевал пушистый шмель. Саук дышал на него, согревая. Шмель взъерошился, но не улетал.

Впереди виднелась небольшая высотка, густо поросшая бурьяном. Там были немцы. А за спиной у нас, в низине, дымилась утренним туманом речка. Рассеется туман, и с той высотки, что перед нами, противник ясно увидит переправу и возобновит интенсивный обстрел. Потому‑то командир полка и поставил задачу взягь высотку, чтобы лишить противника возможности наблюдать за переправой и подступами к ней.

Я обернулся, услышав позади чьи‑то шаги. К окопу подходил Тесля с термосом за плечами. Он снял с себя ношу, вытер пилоткой пот с лица и, спрыгнув в окоп, загадочно ухмыльнулся.

— Жаль, миста мало, а то попросил бы я вас, товарищ старший лейтенант, стопт ать гопака.

В руках у него появилось письмо. Причем в настоящем конверте — большая редкость на фронте. Я торопливо вскрыл конверт. В нем оказались письмо и фотография Вали. Она сидела в плетеном кресле, похожем на то, что было у меня на чердаке. В уголках губ затаилась улыбка.

Пока я рассматривал фотографию, Тесля с кружкой чая в руке стоял у меня за спиной, бурчал негромко:

— Ничего, гладкая… И на якых такых харчах?..

Я взял у него кружку. Налил себе чаю и Саук. Чай был чуть теплым, но заварен, несомненно, самим Теслей — с какими‑то пахучими, только ему известными травами.

Чаевничая, мне пришлось выслушать сетования Тесли на старшину. Телефонист был убежден, что о солдате надо судить по внешнему виду его обуви. За своими сапогами он ухаживал тщательно. Они давно отслужили свой срок, изрядно растоптались, поистерлись, но, с точки зрения