Наконец мы прибыли в Бордо. На следующий день после высадки мы бродили по городу, и на глухой улочке встретились с двумя благородными господами, одним из которых был — я мгновенно узнал его — мой счастливый соперник. Он заговорил первым, крича от ярости и на ходу вытаскивая шпагу: «Господин де Керландек наверняка помнит, где и при каких обстоятельствах мы встречались шестнадцать лет назад?» Керландек побледнел, его противник сделал выпад, начался жестокий поединок. Мне пришлось драться со спутником моего соперника, и исход обоих поединков сложился не в нашу пользу: господин де Керландек был убит, меня тяжело ранили, а победители скрылись.

Оказалось, что у происшествия были свидетели, и в дело вмешалось правосудие. Меня задержали под именем Робер: я так привык к нему, что и не подумал назвать настоящее. О случившемся сообщили госпоже де Керландек, которая после смерти свекра вырвалась из монастыря, в котором он ее запер, и вернулась в Париж. Аминта несказанно удивилась, узнав, что я был вместе с ее мужем в Бордо, что меня подобрали раненым, а его убили. Она заявила, что Робер ей подозрителен и, если это тот же человек, которого нелепая страсть заставила совершить множество дерзких поступков, он мог втянуть ее мужа в роковое приключение или даже сам убил его на дуэли. Напрасно я клялся, что невиновен, напрасно называл имя господина де Керландека, против меня начали уголовный процесс. Я поправился, и меня перевезли в Париж для суда. Придя в ужас от мысли, что любимая женщина увидит меня в роли преступника, хоть и собирался год назад наставить рога ее мужу, я подкупил в дороге моих охранников и скрылся.

С того дня я блуждал, раздираемый печалью и тревогами. Объехав всю Францию, я вернулся в Париж, мечтая в последний раз увидеть госпожу де Керландек и умереть у ее ног. В последний день моей трагической одиссеи мы встретились в пути. Аминта остановилась в придорожной гостинице — я узнал герб на карете, стоявшей у ворот. Я вошел незамеченным и увидел ее: она была бледна, но по-прежнему оставалась самой красивой женщиной на свете. Не знаю, куда она ехала, — я не стал справляться у слуг; последнее желание исполнилось, и я хотел одного — умереть. Остальное вам известно, мадемуазель, вы вернули к жизни человека, которого судьба хранит разве что для того, чтобы преследовать. Скажите, если бы вы заранее знали все то, что я вам теперь поведал, стали бы проявлять жестокую доброту, заботясь об оставшихся мне несчастливых днях жизни?»

Шевалье д’Эглемон (он теперь носит иной титул и является тем самым суровым цензором, которого я упоминала в начале первой и второй частей моей книги), прочитав третью часть, снова принялся критиковать меня.

— Мадам, — сказал он, — я не хотел придираться ко второй части вашего труда, это было бы неблагодарностью с моей стороны: вы отвели мне на ее страницах лучшую роль…

— Значит, именно поэтому вам не слишком понравилась первая часть?

— Я этого не говорил (он улыбнулся), но… во второй части обо мне сказано гораздо больше… Но вот третья!.. Признайте, что я могу судить о ее литературных достоинствах, не боясь показаться неблагодарным!

— В добрый час, месье, так что же вам не понравилось? Итак?

— Очень многое.

— И все-таки?

— Ваши описания, им трудно поверить…

— Что ж, люди вообразят, что читают волшебную сказку.

— В таком тоне я отказываюсь спорить, мадам!

— Переходите к другим замечаниям, и поживее: авторы нетерпеливы и не любят, когда их держат в неведении.

— Неужели? Итак: ваш граф, вечно безумный, вечно несчастный… Скажу честно — я нахожу его угрюмым, а когда в конце сказки станет известно, что вы с ним сделали, будет еще неприятнее.

— Прекрасно! Следовательно, вы хотели бы, чтобы я — ради придания воспоминаниям романной формы — искажала главные детали или вообще не упоминала о них?

— Вы поступили бы правильно, особенно если они покажутся всем такими же…

— Такими же скучными, как вам? Не стесняйтесь, маркиз.

— Скучными? Нет, но этот граф…

— Замолчите, д’Эглемон, в ваших суждениях больше пристрастности, чем вы думаете… Граф вам никогда не нравился, потому вам и скучна его история. Я же верю в силу правды и рассказала, возможно, очень сухо, все, что касалось этого несчастного безумца. Я знаю, что его меланхоличный тон может повредить повествованию, но, если многие читатели охладеют к книге после того, как сидели вместе со мной у изголовья раненого графа, то некоторые не откажут во внимании, я даже надеюсь вернуть расположение тех, кто терпеливо дочитает до конца продолжение. Читатели простят автору сухость полудюжины глав, поняв, что они были совершенно необходимы… Вы ведь знаете…

— Да, я знаю, что вы не могли не рассказать о страдальце графе, что без него вы и ваши родители никогда не узнали бы самых важных в вашей жизни вещей.

— И что же?

— Хорошо, я признаю, что ваши дневники могут быть очень интересны… для вас и тех, кто хорошо вас знает… Но для публики?.. Это другое дело. Вот если однажды вам понадобится второе издание книги, я признаю свое поражение.

Не стоит говорить, что я продолжила писать, успокоенная судьбой множества более грустных и сухих произведений, еще более бесполезных, чем мое.

Я поспешила сообщить милорду Сидни о приключениях графа, которые он так жаждал узнать. Я заранее предвидела ответ милорда: он действительно был тем самым счастливым соперником спасенного нами самоубийцы. Сидни полагал, что убил его в Париже, а поскольку дрались они ночью, в Бордо граф остался неузнанным. Милорд был рад, что его противник остался жив, что же до господина де Керландека, сэр Сидни совершенно не сожалел, что отнял у того жизнь. Этот жестокий человек заслужил свою участь. Сидни обещал тотчас после возвращения рассказать мне, почему он так ненавидел капитана. «Но как странен мой характер, дорогая Фелисия! — добавлял он. — Объясните мне, если можете, почему я, так долго хранивший в душе страсть (в этом мы с графом похожи, хоть мое чувство и иного рода), сегодня почти равнодушен к этой женщине? Думаю, мы вполне сможем ее найти. Она родила от меня двоих детей: одного — до того, как ее похитил жестокий де Керландек; она была беременна вторым, когда этот висельник Робер напал на меня. Несколькими месяцами раньше я был бы счастлив узнать, что она наконец свободна!.. Любя меня и ненавидя мужа, она не отказалась бы простить смерть де Керландека в честном поединке, я ведь простил ей слабость, узнав, что она вышла замуж за того… кто…»

Однако я не хочу забегать вперед. Читателям следует знать, что госпожа де Керландек не возненавидела сэра Сидни и все содеянное им простила. Но он больше не любил эту женщину, вернее, полагал, что не любит, и уверял, что именно я излечила его от безумной страсти. Сэр Сидни просил меня узнать с помощью графа, что сталось с женщиной, рожденной на свет для того, чтобы вечно становиться причиной самых странных приключений. Мне показалось жестоким использовать бедного Робера в поисках, которые заставили бы его сердце снова кровоточить. Итак, я пообещала милорду сообщать все, что случайно узнаю от графа.

Несчастный был жив, но не выздоравливал. Д’Эглемон составлял мне компанию, удовлетворяя все желания, монсеньор не отходил от Сильвины. В дом приезжали с визитами: мы с радостью принимали друзей, вежливо отказывая чужим. Приближалась зима. Мы вернулись в Париж, увезя с собой бедного графа и взяв с него обещание, что он не покинет нас, пока не оправится от ран и не приведет в порядок расстроенные дела. Милорд Сидни, бывший близким другом министра иностранных дел, сумел закрыть дело о поединке в Бордо, решив его в пользу осужденного графа. Что касается несправедливостей, допущенных в отношении его отца-маркиза де***, милорд и монсеньор пообещали сделать все, что будет в их силах, чтобы исправить их, хотя это было очень непросто. Надежда придала мужества выздоравливавшему графу: его здоровье не улучшилось, но и не стало хуже, а это на тот момент было главным (поправиться совсем он не мог).