У новой труппы был великолепный оркестр: шевалье им воспользовался и создал новую труппу, которая наверняка положила бы на обе лопатки коллектив господина Криарде, особенно, если бы привлекли всех перебежчиков. У шевалье была возможность выбирать, и он не стал принимать кучу бездарей, стремившихся пролезть к нему всеми возможными и невозможными способами. Были приняты несколько любителей, людей здравомыслящих, образованных и много путешествовавших, чей вкус был очень хорош, одним словом, они ничем не напоминали своих смешных соотечественников. Этих честных граждан клеймили позором, подвергали остракизму, ненавидели, но они были людьми самодостаточными и не обращали внимания на пустое злословие сплетников. Их это даже забавляло.

Дядя и племянник пользовались большой популярностью у честной компании. Мой талант был единодушно оценен всеми по самым высоким меркам, возместил потери, нанесенные моему честолюбию суждениями Криарде и председателя. Меня повсюду принимали, и, вопреки тем, кто говорил свысока: «Да что это там за женщины?! Фи! Разве стоит смотреть на таких?», мы с Сильвиной участвовали во всех светских мероприятиях и увеселениях.

Нас с Сильвиной ненавидели женщины, шевалье не любили некоторые мужчины, Ламбера терпеть не могли другие, к монсеньору испытывали ненависть все святоши. Однако ущучить прелата было невозможно: он строго следовал всем обычаям, связанным с его саном, точно выполнял свои обязанности, был силен в богословии, внешне очень серьезен и суров, и народ относился к нему с редким почтением. Зануды с ума сходили от злости — ведь они не могли ни управлять монсеньором, ни направлять его, ни пожаловаться на него в вышестоящие инстанции. Никто лучше него не умел носить маску, он сбрасывал ее только в компании ближайших друзей, и тогда мы видели очаровательного светского человека, которого все обожали.

Ни Сильвина, ни шевалье, ни я не любили подолгу отказывать себе в сладком удовольствии неверности. У монсеньора было не слишком много времени для того, чтобы доставлять наслаждение Сильвине, а она в этом нуждалась. У д’Эглемона была возможность покорить практически любую женщину, я не осуждала его поведения, он платил мне тем же. Я чувствовала себя уставшей от пошлостей окружающих мужчин, мне не слишком нравилось, что меня все время лорнируют, а некоторые предложения меня просто оскорбляли. Прекрасного шевалье считали моим официальным любовником, а потому все остальные питали надежду получить меня лишь за золото. Богатейшие спекулянты были довольно далеки от истины. Обманутая собственной неопытностью, я полагала, что действую очень тонко, позволяя любовнику пользоваться теми огромными состояниями, которые предлагали ему женщины.

Мне казалось, что д’Эглемон совершенно сошелся с синьорой Камиллой Фьорелли, которая была не только восхитительной певицей, но и замечательной актрисой. Аржантина, ее сестра, возможно, не такая ловкая, но гораздо более соблазнительная, делала все возможное, чтобы завоевать сердце шевалье. Я же начинала испытывать все большую и большую склонность к молодому Джеронимо Фьорелли, их брату, равному сестрам по красоте и талантам.

Увы, мы с Сильвиной были обречены на вечное соперничество! Она разбиралась в мужчинах не хуже меня, и достоинства Джеронимо поразили и ее. Сильвине удалось опередить меня (да так, что я ничего не заподозрила) — прекрасный юноша оказался в сетях моей тетушки. Однажды мне пришлось убедиться в удручающих доказательствах их связи. Я кое-что забыла, уходя утром из дома, и вынуждена была вернуться… а там увидела то, что бывает больно видеть, когда любишь… Роковое открытие прояснило ситуацию, змея ревности ужалила меня в сердце: дни мои были отравлены, я стала грустной, часто задумывалась, не хотела общаться с друзьями — монсеньором, Ламбером и даже с прекрасным шевалье. Меня выводил из себя безмятежный вид окружающих, раздражало счастье Ламбера и госпожи Дюпре. День и ночь я размышляла о том, как вырвать любезного моему сердцу Фьорелли у Сильвины. Он практически не уходил от нас, но вскоре я обнаружила, что вечером, делая вид, что удаляется, Фьорелли тайком возвращается, чтобы разделить постель с моей счастливой соперницей. Я же была лишена даже регулярного общения с шевалье: мой возлюбленный придумывал тысячу уловок, чтобы скрыть от меня свои измены. То это был ужин, то партия в карты, затянувшаяся за полночь, то его нездоровье, то мой больной вид… Ласки шевалье были томными, даже какими-то… вялыми — я не могла и не хотела скрывать от себя, что д’Эглемон, возможно, «экономит силы» со мной, чтобы блистать с другими.

Тереза, пожалуй, одна по-настоящему любила меня. У этой девушки был живой ум и богатое воображение, все, что касалось любви, было для нее серьезным делом, она всегда готова была активно действовать и во всем участвовать. Эти причины побудили меня доверить ей свои печали, и, как оказалось, я поступила правильно: добрая девушка оказала мне ту помощь, в которой я нуждалась.

— Этот красавчик месье Фьорелли очень чувствительный человек, и ваша тетя обладает над ним куда меньшей властью, чем могли бы иметь вы. Знайте же, мадемуазель, что ваш прекрасный итальянец вовсе не влюблен в мадам.

Я почувствовала, как кровь быстрее побежала по жилам, сердце бешено забилось, — Тереза возвращала мне жизнь.

— Не знаю, мадемуазель, — продолжила моя горничная, — какая неуместная застенчивость помешала юному предмету вашей любви признаться вам. Как бы там ни было, господин Джеронимо любит вас, он сам мне об этом сказал: не смея открыться вам, он попросил меня выступить его «посланницей».

Я отругала Терезу за то, что она не оказала Джеронимо услугу, которая могла бы сделать меня счастливой. Плутовка в ответ призналась, что, находя молодого красавца в своем вкусе и считая себя достаточно красивой и заслуживающей внимания с его стороны, все это время она, так сказать, работала на себя, пытаясь убедить застенчивого итальянца в том, что он никогда не сумеет отнять меня у шевалье.

— И вы, мадемуазель Тереза, конечно сделали все, чтобы доказать Фьорелли, насколько ему будет выгоднее обратить свои желания на вас? — грозно спросила я служанку.

— Ах! Если бы я только сумела, мадемуазель, — горько вздохнула моя горничная.

— Что значит — «если б сумела»?!

— Ну-у, он, конечно, не Каффардо, но…

— Что «но»?.. Договаривай же!

— Я все скажу вам, мадемуазель… Впрочем, будьте покойны: я приношу себя в жертву… Нет, это невозможно… Вы получите его, моя дорогая хозяйка, это следует сделать ради вас, ради него, ради меня самой…

И она убежала со слезами на глазах, оставив меня удивленной и одновременно очень довольной нашим странным разговором.

Радость пленника, взирающего на то, как отсчитывают последние монеты выкупа, как снимают с него оковы… Счастье моряка, терпящего кораблекрушение, когда внезапно стихает ветер и успокаиваются волны… Все эти чувства не шли ни в какое сравнение с тем волнением, которое пробудило в моей душе обещание, данное Терезой. Я погрузилась в сладкие мечты, душа моя купалась в воображаемых наслаждениях, будущее улыбалось и сулило счастье и надежды. Внезапно слуга объявил о приходе моей страсти.

Сильвины дома не было, а мне удалось — благодаря недомоганию, о котором я твердила последние дни, — не сопровождать ее, чем я и воспользовалась, чтобы поговорить с Терезой о своей ревнивой и несчастной любви… Моя верная служанка привела Джеронимо, который сначала очень стеснялся и даже не хотел подниматься ко мне в комнату, однако, узнав, что я расположена видеть его, поспешил воспользоваться случаем.

Я находилась в крайнем смятении, юный итальянец был в том восхитительном смущении, которое придает неловкий вид самым очаровательным лицам; как лестно для любой женщины видеть насквозь душу любимого человека, восхищающегося ею! Мой новый возлюбленный едва держался на ногах… вот он зашатался… неловко сел… и замолчал. Если бы моя сообразительная Тереза не начала — весьма умело! — беседу, наше общее глупейшее замешательство никогда бы, верно, не прошло!