Председатель же, уязвленный провалом своего замысла, продолжил следить за Лавердюром. На следующий день наш малый отправился к Розетте, рассказал ей о своих приключениях и, без сомнения, вселил в нее бодрость духа. После победы каждый солдат, даже самый трусливый, имеет право на поощрение. В этот вечер Лавердюр пробыл у Розетты меньше обычного, а посему счастливо избежал облавы, устроенной по очередному анонимному письму, отправленному председателем. Несколько дней подряд Лавердюр благополучно избегал расставленных ему ловушек. Думаю, если бы он знал о них заранее, он наверняка угодил бы в одну из них. Месть не дремлет, простота же засыпает в объятиях невинности и веры.

Наконец председатель, не на шутку разозлившись, решил сам выследить своего слугу. Увидев, как тот в женском платье вошел в приют, он предупредил комиссара, настоятельницу и отряд стражников. Выяснилось, что предметом интереса Лавердюра была Розетта; тогда председателю все стало ясно. Лавердюр уже собирался уходить, как вдруг заметил какую-то подозрительную суету; вспомнив об обысках, о коих ему успели рассказать, он сообразил, что появление в женском приюте стражников, вполне вероятно, связано с его собственным здесь нахождением. Он испугался, однако не потерял головы. Поразмыслив, Лавердюр решил, что здесь не обошлось без его хозяина; сопоставив кое-какие факты, он окончательно пришел к этому выводу. Тогда слуга решил бежать и при этом еще и отомстить хозяину. Мгновенно скинув женское платье, он остался в короткой белой рубашке и штанах, в кармане которых случайно оказалась вышитая шапочка; водрузив ее на голову, он прошествовал мимо монахинь и караульных, изображая из себя случайно забредшего во двор то ли любопытствующего, то ли садовника. Замысел его удался; он даже перекинулся парой слов с сержантом, доверительно сообщив тому, что провел его сюда человек знатный, а именно председатель де Мондорвиль, влюбленный в одну из здешних монахинь. Сержант бросился к комиссару, и тот, выслушав его, решил разом покончить с этим делом. Он приказал монахиням открыть пошире ворота и увел свой отряд, посоветовав обитателям приюта сохранить все в тайне: судейские не любят выяснять отношения друг с другом. Если бы не удачная выдумка Лавердюра, его бы непременно обнаружили. Теперь же слух, пущенный им, мгновенно распространился по всему монастырю, а так как некоторые действительно заметили стоявшую неподалеку карету председателя, выдумке этой все поверили. Так Лавердюр расквитался со своим хозяином, а тот так и не осмелился заговорить с ним о его похождениях.

Монахини, давно уже точившие зуб на Розетту, воспользовались случаем и решили наказать ее, ибо повод для этого наконец нашелся. В приемной обнаружили скомканную женскую одежду, в которой опознали платье мнимой родственницы Розетты. Несчастную девицу посадили в темную келью на хлеб и воду, где она пробыла до тех пор, пока старания господина Леду по ее освобождению не увенчались успехом. К счастью, более страдать ей в жизни не приходилось.

В обществе распространился слух, что председатель, переодевшись в женское платье, проник в Сент-Пелажи и хотел умыкнуть оттуда приглянувшуюся ему девицу. Сестры из обители не отрицали эти сплетни; председатель сначала сердился, а потом стал смеяться вместе со всеми.

Тогда же он и выяснил историю с Лавердюром; смышленый малый, гордый тем, что ему удалось обвести хозяина вокруг пальца, честно ему во всем признался, за что и получил прощение. Однако председатель едва не рассорился со мной, ибо именно я должен был раскрыть ему секрет Лавердюра и не заставлять хозяина шпионить за собственным слугой. Впрочем, благодушие председателя одержало верх. Стараясь хранить серьезный вид, он поведал мне о своих похождениях; я же с трудом сдерживал смех. Обычно так и бывает: те, кто хотят подловить других, сами попадаются в ловушку. Мы всегда готовы как услужить ближнему, так и подложить ему свинью — все зависит от обстоятельств.

Узнав, в каких ужасных условиях содержится Розетта, я пришел в отчаяние и бросился за помощью к господину Леду. Опустошив свои полки, где стояли горшочки с вареньем, я, отягощенный сладкими дарами, отправился к нему домой, где и поведал ему свою печаль. Мой патетический тон растрогал его. Служители церкви обычно весьма мягкосердечны, и, ежели ты однажды нашел дорожку к их сердцу, можешь быть уверен, они исполнят самую невероятную твою просьбу. Для начала я напомнил духовнику о дружбе, которую он питает к нашей семьи и к моему отцу; потом постарался убедить его, что от отчаяния я готов на все, а значит, он из чувства дружбы обязан предотвратить мои выходки, которые могут оказаться весьма небезопасными. Видя, что речи мои не производят должного впечатления, я рассказал, в каких ужасных условиях содержится теперь Розетта. Я не стал скрывать, что положение ее изменилось к худшему из-за меня, ибо у нее отобрали присланные мною книги, свидетельствовавшие о ее приверженности к учению Янсения; впрочем, она этой приверженности и не скрывала. Также я сообщил господину Леду, что смотрительницы воспользовались визитом Лавердюра, посланного мною справиться о ее здоровье, как поводом покарать ее, и теперь девица страдала за свои убеждения. Дабы окончательно склонить сего благочестивого человека на свою сторону, я предложил ему самому проверить правдивость моего рассказа и еще раз все подробно ему разъяснил. В конец концов он заверил меня, что, если дело обстоит именно так, как я говорю, он выступит в защиту Розетты и возьмет ее под свое покровительство. Через три дня он пообещал сообщить мне свое решение. Я расцеловал доброго господина Леду; он был растроган, заявив, что счастлив вернуть в лоно Господне столь возвышенную душу, и посоветовал мне не отчаиваться.

Когда речь идет об облегчении страданий ближних, господа янсенисты обычно рьяно берутся за дело. Господин Леду, удостоверившись в правдивости моих слов, принялся исполнять свое обещание; разумеется, я не рассказал ему всей правды, он так и не узнал ее, а посему и не изменил своего решения.

Пока все вокруг предпринимали шаги по освобождению Розетты, я развлекался с весьма известной в свете дамой, успевшей, несмотря на свои двадцать девять лет, уже прослыть святошей.

Уподобившись пятидесятилетней старухе, она надменно отвергла помаду и мушки, вверилась руководству некой церковной знаменитости и приняла решение навсегда покинуть свет. На мой взгляд, вдове, коей еще не исполнилось и тридцати, умной, богатой, щедро наделенной красотой и прочими дарами природы, вдове, обладающей талантом очаровывать мужчин, непростительно довольствоваться только обществом святош и наставников. Ведь что происходит на самом деле? Женщина публично отрекается от светской жизни; свет берет ее слова на веру, и ей приходится скрепя сердце исполнять принятые на себя обязательства, которые в глубине души ей глубоко противны. Таким образом, дорогой маркиз, добродетельная красотка вступает в противоречие с собственной натурой; любое невпопад сказанное слово раздражает ее; привыкнув быть в центре всеобщего восхищения, она, оставшись одна, начинает колебаться в правильности избранного решения; и, если в тот миг перед ней окажется тот, кто посулит ей удовольствие, клянусь, ее добродетель падет мгновенно.

Вот уже целый год мадам де Дориньи являла собой образец для подражания; слух о ее милосердии распространился по всему кварталу Марэ. Я иногда навещал ее, а она бывала столь добра, что несколько раз водила меня на проповеди иезуита отца Реньо. Иезуиты обычно проповедовали на окраинах Парижа, где наугад выбирали маленькую церквушку, куда тотчас набивалась толпа.

Однажды вечером, когда я ужинал у мадам де Дориньи, она принялась судачить о некоторых знакомых мне дамах. Посчитав такие разговоры недостойными, я мгновенно позабыл о ее чарующем взгляде, о ее красоте и даже на ее белую, прекраснейшую в мире ручку, которою она, подавая мне очередное изысканное блюдо, не упускала случая показать, стал взирать исключительно с возмущением. Уже тогда я принялся обдумывать наказание, коему следовало ее подвергнуть, дабы оно оказалось для нее весьма чувствительным, ибо с некоторого времени она, прикрываясь щитом добродетели, позволяла себе безнаказанно вышучивать всех и вся. Никто не ожидал, что под ангельской внешностью может скрываться столь злоязыкая особа.