— Мы оба более счастливы, чем разумны, — сказала моя служанка, мило улыбаясь. — Вы осмеливаетесь любить, я рискнула замолвить за вас словечко и надеюсь, что ни вы, ни я не будем раскаиваться в своей смелости. Оставляю вас и стану караулить!

Если бы после этой тирады Тереза не убежала, я, возможно, еще поломалась бы для виду, но Джеронимо упал передо мной на колени, лишив, таким образом, того присутствия духа, которое обычно необходимо женщине для защиты. Сбитая с толку откровенностью Терезы, взволнованная страстью любовника, преданная собственной сдержанностью, я совершенно растерялась. Никогда и никого я прежде не желала так сильно, как Джеронимо — он был необыкновенно хорош в позе умоляющего любовника. Я оказалась бессильна против его настойчивых ласк, красноречивых уговоров, которым красивое лицо и итальянский акцент придавали еще большую привлекательность. Любовь, сверкавшая в его глазах, в ослепительных красках очаровательного лица, мучительное смятение чувств совпадали с тем, что испытывала я. Молчаливая, неподвижная, я позволяла Джеронимо целовать мои руки и грудь. Наслаждение, которое я испытывала, выражалось лишь в ярком румянце и трепете моей груди. Если бы он осмелился…

Немного успокоившись, Фьорелли поведал, что влюбился в меня, как только увидел в первый раз.

— Я умирал от тоски, — говорил он, — зная, что вы любите шевалье, этого достойнейшего из кавалеров! Господин д’Эглемон превосходит меня по рождению, у него тысяча достоинств, которыми я не обладаю, и все же, божественная Фелисия, позвольте мне заявить, что в некоторых отношениях я превосхожу моего славного соперника и смею претендовать на венец самого чувствительного и страстного из ваших поклонников. Признаю — до того, как мы познакомились, я влюблялся, но только к вам испытываю настоящую страсть. Вы и вообразить не можете всю силу моей любви!.. Как много желаний я испытывал, сколько планов строил!.. Каким мучением было молчать, жертвовать собой, чтобы хоть изредка встречаться с вами в этом доме! Как отвратительны ласки женщины, которую не любишь!.. Сколько раз проклинал я свою несчастливую звезду, безжалостно понуждавшую меня служить той, что была главным препятствием между вами и мной! Я едва смею признаться, что почти готов был, поддавшись отчаянию, свести счеты с жизнью… Аржантина, с которой меня связывает дружба, редкая по верности даже между родственниками, одна знала, в каком унылом состоянии я пребывал, и сочувствовала мне. Сестра пообещала употребить все, чем одарила ее природа, чтобы отнять у вас любовь того счастливчика, который обрекал меня на молчаливое страдание. Но ревнивая Камилла, желающая нравиться всем мужчинам подряд, уже внесла шевалье в список мужчин, которых предполагала покорить в этом городе, принеся в жертву ненасытному кокетству. Пока эта жадина кичится перед остальными дамами тем, что покорила шевалье, слишком нежная Аржантина просто любит и всем жертвует ради него. Я страдал, любя без надежды и сопереживая моей бедной Аржантине, — ведь она стала несчастной, потому что решила помочь мне…

Я слушала Джеронимо с невыразимым наслаждением; он вздохнул, помолчал несколько мгновений и собрался было продолжить, но тут прибежала Тереза, объявившая о возвращении Сильвины, нашей хозяйки и Ламбера. Мы сели за клавесин и запели дуэтом; Тереза вышивала, сидя в углу с таким видом, будто ни на минуту не покидала нас. Моя соперница, несмотря на всю свою проницательность, вряд ли смогла бы догадаться о нашем объяснении, столь опасном для ее любви.

Монсеньор всегда был очень внимателен к друзьям. Мое болезненное состояние вызывало у него живейшее беспокойство; в течение некоторое времени я так сильно отличалась от своего привычного образа, что он испугался, не угрожает ли мне какая-нибудь серьезная болезнь. Желая меня развлечь, монсеньор приготовил в тот самый день приятный сюрприз. Д’Эглемон получил из Парижа ноты изумительной музыкальной новинки, предназначенной для камерного исполнения. Друзья решили, что я должна ее услышать. Шевалье, два молодых талантливых офицера, с которыми он недавно познакомился, и Джеронимо, блистательно игравший на басе, вполне могли составить маленький оркестр. Музыкальные пьесы должны были перемежаться небольшими ариями в исполнении Аржантины и Камиллы. После импровизированного концерта предполагался ужин. Все собирались много смеяться и пить.

Я пока ничего не знала об этом плане, а потому очень удивилась, увидев перед собой действующих лиц будущего спектакля. Монсеньор появился одним из первых; сестры привели с собой одну красивую и очень милую синьору (чтобы число мужчин и женщин было равным). Итак, на вечере должны были присутствовать три итальянки, Сильвина, наша хозяйка и я, монсеньор, его племянник, два офицера, Ламбер и Джеронимо.

Музыка оказалась прелестной. Музыканты, вдохновленные гением композитора и присутствием прекрасных дам, старались изо всех сил. Фьорелли состязались между собой, и Камилла, несмотря на большее мастерство, не могла превзойти необыкновенную выразительность и замечательный тон голоса сестры. Я была очарована их пением и в душе честно призналась себе, что мне далеко до этих соблазнительных сирен. Каждую из них вели характер и страсти: арии, выбранные Камиллой, были горды, блестящи и способны продемонстрировать весь диапазон голоса певицы и блеск ее таланта. Мы восхищались точностью и четкостью исполнения сложнейших пассажей, силой и одновременно мягкостью голоса, великолепными тремоло Камиллы. Аржантина тихо и мягко пела совсем простые арии, подчеркивавшие страстные порывы влюбленной души и сердца, пожираемого тайной ревностью. Несчастливы те, кому эта неподражаемая певица не смогла внушить щемящей любви, которой была переполнена ее душа, и не очень искушенны те из слушателей, что предпочли ей трюки коварной Камиллы!

Музыка привела нас в самое благостное расположение духа. На всех лицах читались желание и сладострастие. Ужин получился бы прелестным, если бы папаше Фьорелли не пришла в голову фантазия — а следом за ним и ревнивому мужу итальянской синьоры — явиться к нам за своими родственницами, отправившимися на вечер без разрешения. Непредвиденное препятствие повергло нас в отчаяние. Мы решили держать совет, и монсеньор пришел к выводу, что лучше оставить у себя непрошеных гостей, чем позволить им увести наших дам. И, хотя такое решение было нелучшим, оно прошло большинством голосов. Госпожа Дюпре, не любившая многолюдных собраний, исчезла, как только слуга объявил, что ужин подан, а Ламбер, которому предстояло на следующий день рано утром отправляться за мрамором, объявил, что уйдет в полночь. Все эти обстоятельства и стали причиной удивительных событий, вполне заслуживающих того, чтобы я посвятила им целую главу.

Когда монсеньор брался устраивать вечер, можно было быть уверенным, что его участники найдут там все, что обостряет и удовлетворяет чувства: он все предвидел, все было исполнено. Его гениальность устроителя праздников вершила чудеса импровизации. Поданная еда была невероятно изысканной. Самые редкие вина, в бесчисленном множестве стоявшие на столе, утоляли жажду и возбуждали любопытство сотрапезников. Роскошные букеты цветов и обилие разнообразнейших фруктов эффектно дополняли сказочно красивую картину ужина.

Присутствие двух итальянцев несколько стесняло нашу свободу, но мы прекрасно компенсировали это гурманством. Отдав должное закускам, мы выпили и вина, но в меру. А вот папаша Фьорелли, человек необразованный и жадный (к тому же прожорливый!) выхлебал просто неприличное количество драгоценной жидкости. Его приятель, более молодой и весьма приятный кавалер, в течение некоторого времени вел себя безукоризненно, однако, по мере того, как напитки лились в его утробу, он начинал доставлять честной компании больше беспокойства, чем приятных ощущений. Ламбер тоже много пил. Итальянки, все, за исключением Аржантины, не отставали от мужчин, шевалье и две его подруги чокались, пели, орали, оголялись, иногда ругались, заигрывали с соседками. Особенно досаждали они синьоре, чей муж тоже сидел за столом. Монсеньор, Джеронимо и я были очень смущены и недовольны и пили более чем умеренно, однако, пробуя то дорогое вино, то ликер, мы слегка опьянели, но не более того. Шевалье тоже был пьян только наполовину, а вот Сильвина опьянела гораздо сильнее. Когда Ламбер собрался наконец домой, его пришлось провожать, ведя к карете под руки. Что до папаши Фьорелли и его приятеля-шута, они дошли до последней крайности. Итальянская синьора, поняв, что муж не в состоянии следить за ее поведением, в конце концов напилась и первой приступила к тем ужасным безумствам, что начались после ужина.