— Успокойтесь, мадемуазель, — сказал я ей утешающе-мягко. — Будьте уверены, что господин ваш отец справедлив и добр, он ни на мгновение не усомнился в вашей невинности. Он вас не обвиняет, весь дом жалеет вас и требует отмщения, требует наказать предателя, оскорбившего вас самым жестоким образом. Доверьтесь мне, и я восстановлю ваше доброе имя, но объясните мне, решили ли вы для себя, какой выход выбираете: должен ли негодяй пасть под нашими ударами или вы спасете его, возведя в ранг супруга?

— Ни то, ни другое, месье, — ответила томная Элеонора, которая, внимательно выслушав мои речи, поняла, что у нее есть шанс оправдаться. — Наказание Каффардо только усилит скандал, сделает его публичным. К каким еще более ужасным вероломствам он может прибегнуть, чтобы отомстить за то, что не сумел соблазнить меня? Пусть этот человек живет!.. Но я клянусь перед моим отцом, перед вами, месье, которого имею основания считать добрым другом, что никогда бесчестный Каффардо не станет моим мужем! Увы! Мне остается сожалеть об одном — что я так долго скрывала от моих нежных родителей те ужасные взгляды и предложения, которые делал мне этот коварный соблазнитель. Вот уже год, как он расставляет мне ловушки, но я надеялась, что угрызения совести возьмут верх и он последует примеру моей честности и откажется от своих преследований… Как я ошиблась!.. И как дорого плачу за это сегодня!

Последовал новый поток слез… новый приступ отчаяния. Я видел, что добряк-отец готов разрыдаться, и подумал, что, если из моих глаз прольется несколько слезинок, это произведет великолепное впечатление в создавшихся обстоятельствах. Я отвернулся, достал платок, спрятал в нем лицо, смеясь от всего сердца, в то время как остальные полагали, что я рыдаю от сочувствия, и плакали сами. Чувствительный председатель сжимал в объятиях свое добродетельное дитя; Элеонора играла свою роль очень величественно. Почувствовав, что могу не сдержаться, я схватил штаны Каффардо и выбежал из комнаты, что можно было истолковать, как желание немедленно наказать предателя. «Остановите его, отец мой, — вскричала великодушная Элеонора, — бегите, не дайте пролиться крови…» Однако я оказался быстрее: в два прыжка убежав от председателя, я беспрепятственно попал в комнату святоши-соблазнителя».

Мы поселились у молодой хорошенькой вдовы, воспитанной гораздо лучше провинциальных мещаночек. Госпожа Дюпре — так ее звали — вышла нас встречать, заслышав стук колес кареты, и самым изящным образом пригласила отужинать.

Эта любезная женщина сообщила нам во время трапезы, что родилась в бедной семье, но имела счастье понравиться старому заемщику, который был когда-то влюблен в ее мать. Став немощным и набожным, он удалился из столицы, желая окончить свои дни в провинции. Честный финансист (большинство собратьев на него не похожи!) женился на девушке и отдал ей все свое состояние. Щепетильность, возраст, болезнь и многие другие причины помешали благочестивому старцу стать настоящим мужем своей хорошенькой жене: она была ему просто верной спутницей. Вдобавок старик-муж оказался так мил, что год спустя умер. Госпожа Дюпре носила траур и радовалась десяти тысячам ливров ренты и богатому дому с пышной обстановкой.

Старая мать госпожи Дюпре была больна и не вышла к столу (она жила вместе с дочерью). Женщины обитали на первом этаже, в наше распоряжение предоставили остальную часть дома, попросив, со всей возможной учтивостью, не злоупотреблять полной свободой, и мы совершенно чистосердечно пообещали это, ведь госпожа Дюпре очаровала нас с первого взгляда.

Откровенность, с которой хорошенькая вдовушка вводила нас в курс своих дел, не была желанием просто поговорить (хотя все дамы любят поболтать): особенное внимание, выказываемое ею Ламберу, желание прочесть в глазах художника впечатление, производимое ее словами, тотчас позволили нам догадаться, что чувствительная госпожа Дюпре рассматривала Ламбера как достойную партию. Сердце молодой вдовы не знало ни радостей, ни горестей замужества, и его легко было покорить. Я уже сообщала моим читателям, что наш спутник был весьма хорош собой, так что наша хозяйка сразу отдала ему свое сердце. Ламбер и сам понимал цену своей победы, в которой полезное совмещалось с приятным. Мы, его друзья, постарались окончательно убедить художника, что госпожа Дюпре составит ему прекрасную партию. Сильвина, слишком честная для того, чтобы кокетство победило в ней искреннюю дружбу, настоятельнее других убеждала Ламбера активнее ухаживать за нашей хозяйкой. Монсеньор, приехавший вечером вместе с племянником, пришел в восторг от перспективы счастья Ламбера. Пришло время прислушаться к голосу рассудка, забыв о капризе: тетя предназначалась дяде, племянница — племяннику. Так мы и устроились, и все четверо остались очень довольны.

Вскоре председатель нанес нам визит. Он представил мне некоего месье Криарде, учителя музыки и концертмейстера, шестидесятилетнего артиста в парике с двумя рядами буклей, закрывающих уши. За сим высоким господином следовал бывший мальчик-хорист, сгибавшийся под тяжестью дюжины партитур ин-фолио. Все это были старые французские оперы и изумительные кантаты разных композиторов. При виде такого музыкального разнообразия я побледнела, ибо мне было предписано отныне заниматься изучением этого материала. (Криарде, видимо, считал, что только так я смогу очаровать своих будущих слушателей.) Речь не шла о хорошо знакомой мне музыке — итальянцев не допускали в эту страну, противницу любых нововведений. Итальянскую музыку называли «немелодичным мурлыканьем», говорили, что она неспособна взволновать. Отказывали тут в праве на существование и новой, вошедшей в моду года четыре назад музыке, тоже выступавшей под именем итальянской. Подобная суровость должна была защитить от заражения дурным вкусом, и подобное рассуждение показалось бы мне разумным, если бы предубеждение основывалось действительно на знаниях, но все дело заключалось в фанатичном поклонении так называемому национальному стилю, а я глубоко презирала упрямство и пришла к твердому убеждению, что мой талант не будет иметь успеха в городе, для которого французская музыка являлась своего рода религией.

Привыкнув к размеренной музыке с руладами, я никак не могла ухватить красот принятого здесь стиля. Я по-прежнему упрямо любила ритм и начинала безумно хохотать посреди какого-нибудь «А-а!»

Председатель и господин Криарде напрасно теряли время. Они выводили меня из себя, и я их прогоняла. Наконец однажды появился монсеньор. Он застал сцену, когда меня пробовали заставить пропеть «Ах, как дорог мне стал мой голос!», а я проклинала Небо, одарившее меня голосом, из-за чего я и подвергалась теперь стольким мучениям. Монсеньор, ненавидевший французскую музыку и педантов, выставил господина Криарде за дверь, прочистил мозги председателю, заявив ему, что мое пение нравится повсюду, кроме их варварского города, достойной родины невежества и дурного вкуса. В заключение Его Преосвященство сообщил, что не потерпит подобного положения, даже если ему придется заплатить неустойку по моему контракту и пригласить мне на замену какую-нибудь ветераншу хора Оперы.

Счастливый случай вскоре отомстил за меня французской музыке, к которой я поклялась питать отныне вечную ненависть. Не успела я отказаться петь сии, с позволения сказать, мелодии, как они сокрушительно провалились в городе, считавшемся бастионом любви к французским композиторам.

В этот момент через город проезжала итальянская труппа-буфф, возвращавшаяся из Англии и оказавшаяся в затруднительном финансовом положении. Директор театра имел здравый смысл и смелость пригласить артистов. Раздались крики ужаса, заговорили о профанации, но послушать иностранцев хотелось всем — кому-то из любопытства, другим — чтобы найти их жалкими и подвергнуть самой жестокой критике. Однако власть прекрасного так сильна, что многих слушателей новая музыка вначале просто увлекла живостью и красочностью, так что количество клакеров, собиравшихся освистать итальянцев, сильно уменьшилось. Публика удивлялась: не понимая языка, они чувствовали замысел, соблазнительность арий, четкость исполнения. Внимание не ослабевало ни на мгновение, слушатели искренне сожалели, когда арии заканчивались. Любовь к истине заставляет меня сказать, что, сравнив музыкальные наброски из репертуара итальянцев с тяжеловесными, перегруженными творениями наших великих мастеров, некоторые разумные люди осмелились отдать предпочтение первым. Председатель заболел от огорчения, а мадемуазель Элеонора, переставшая быть в глазах соотечественников «первой певицей Вселенной», смертельно обиделась на подобную несправедливость.