Л у и з а. Сударыня…

К о р и н н а. Прекрати называть меня так! Между нами это, пожалуй, стало излишним.

Л у и з а. Я его очень люблю.

К о р и н н а. А он?

Л у и з а. В таких случаях всякое говорят…

К о р и н н а. Действительно ли он сказал, что он тебя тоже… любит?

Л у и з а. Да.

К о р и н н а. Леопольд знает о ребенке?

Л у и з а. Нет.

К о р и н н а. Но ведь он должен знать.

Л у и з а. Я все откладывала этот разговор. Боялась, что он отвернется от меня.

К о р и н н а. Ты должна сегодня же ему об этом сказать. Также и ради меня. Ведь теперь все будет по-другому. Она тебе вправду сказала, что предуготовила тебе что-то особенное?

Л у и з а. Конечно. А потом она освободила эту комнату и в нее вселился молодой барии, чтобы было не так далеко и не бросалось в глаза.

К о р и н н а. Луиза, слушай меня внимательно: думай о себе и о ребенке, но не очень надейся, что кто-нибудь сделает из тебя нечто большее, чем ты есть. Когда я вошла в этот дом, то хотела выйти замуж за Леопольда и была счастлива, что мы обручимся. Мы обе обмануты. О тебе и твоем ребенке так или иначе позаботятся. Но я не надеюсь на госпожу Женни Трайбель. Ты можешь меня понять?

Л у и з а. Вы хотите отнять его у меня.

К о р и н н а. Я сведу тебя с ним. В павильоне скажи ему обо всем. Сделай вид, что мы с тобой никогда не встречались, что меня вовсе но существует. Он должен решить сам — женится он на тебе, значит, сам будет о тебе заботиться! Женится на мне, значит, я буду о тебе заботиться. Посмотрим, стал ли он действительно мужчиной. (Уходит налево.)

Ш м о л ь к е (входит справа). Поговорили?

Л у и з а. Да, и фрейлейн сказала, что поможет мне.

Ш м о л ь к е. Вот видишь, мы еще покачаем ребеночка.

Действие происходит в парке особняка Трайбелей, на берегу Шпрее. Куртины, кусты, скамейки. Павильон. Увитая плющом беседка. Фонтан. Разноцветные лампионы роняют на сцену сдержанные блики. Квартет поет: «Как я счастлив в этот вечер». Входят  О т т о,  Х е л е н е  и  Х и л ь д е г а р д.

Х е л е н е (все еще сердита). Больше всего мне хотелось бы уйти домой.

Х и л ь д е г а р д. Именно сейчас, когда будет так чудесно.

О т т о. Этого ты не сделаешь. Подумай о людях…

Х и л ь д е г а р д. Я нахожу, что здесь мило. (Машет рукой Леопольду, который проходит с Женни на заднем плане.)

Х е л е н е. Кому ты машешь?

Х и л ь д е г а р д. Мое дело.

О т т о. Если вы увидите Фогельзанга…

Х е л е н е. Эту мишень из берлинского тира?

О т т о. Не умаляй значения таких талантов. Он неотразим.

Х е л е н е. Может быть, для Берлина. В Гамбурге ничего подобного ни в одном порядочном доме не встретишь. Хильдегард, ты останешься со мной!

Уходят. Входят  Т р а й б е л ь  и  Ц и г е н х а л ь с.

Ц и г е н х а л ь с. Какое вам дело до политики? Какое вам дело до консерватизма? Вы промышленник. Каждому положению соответствуют определенные политические принципы. Помещики — аграрии, профессора — либералы, а промышленники — прогрессисты.

Т р а й б е л ь. Что тут сказать, сударыня? Вы знаете, наш брат все взвешивает и подсчитывает, и тогда я взвесил также прогресс и консерватизм и пришел к заключению, что консерватизм, не хочу сказать, приносит мне больше дохода, но больше мне подходит, больше мне к лицу. А что касается Фогельзанга, этого отставного лейтенанта и наемного подстрекателя на выборах, то он, как говорится, дело свое знает. Во всяком случае, одно кажется мне достоверным: если он протащил меня в Тойниц-Цоссене и на берегах лужицкой Шпрее, то он протащит меня и здесь. И это главное. Ведь в конечном итоге все дело сводится к тому, чтобы я, когда придет время, даже в самом Берлине отбросил в сторону Зингера или кого-нибудь другого из тузов. Фогельзанг владеет такой говорильной машиной, которой я мог бы позавидовать.

Ц и г е н х а л ь с. Вы так думаете?

Уходят. Входят  Ж е н н и  и  Л е о п о л ь д.

Ж е н н и. Посмей только меня опозорить! Я не потерплю никаких перемигиваний с этой Хильдегард Мунк. Дай им мизинец, они тут же схватят целого мужчину. А где Коринна? Тебе надо уделить ей немножко внимания. Покажись с ней вместе. Пусть увидят, что здесь происходит.

Л е о п о л ь д. Конечно, мама. (Пометавшись, уходит.)

На заднем плане — пока на вращающейся сцене не появляется новая картина — проходит  К о р и н н а. На переднем плане стоит столик, приготовленный для угощения крюшоном. М ю т ц е л ь  вносит и расставляет бокалы для крюшона. По пятам за ним идет  К р о л а, как видно уже слегка подвыпивший. В руке он держит бокал и все еще напевает: «Ты ни о чем не спрашивай меня».

К р о л а (подставляет бокал, чтобы ему долили). Вы любите Вагнера?

М ю т ц е л ь. Если вы меня спрашиваете, господин камерный певец, то я вам скажу: не надо так много пить.

К р о л а (увидев входящую Коринну). О, фрейлейн Коринна! Позвольте предложить вам любовный напиток? (Дает знак Мютцелю наполнить второй бокал.)

К о р и н н а. Какой напиток?

К р о л а (передавая бокал). Вы любите Вагнера?

К о р и н н а. Нет.

К р о л а. Тогда ваше социальное будущее представляется мне в черном свете.

К о р и н н а. Разве это зависит от того, люблю ли я Вагнера?

К р о л а. И да и нет. Однако если вы заметили, вы высказали сейчас собственное мнение. Сказали «нет», хотя должны были бы предположить, что я его люблю. Я вас постарше, да к тому же еще и человек, понимающий музыку. Значит, вы мне противоречили.

К о р и н н а. Но я так думаю.

К р о л а. В этом кругу говорить то, что думаешь, смертный грех.

К о р и н н а. Мы, Шмидты, поступаем только гак.

К р о л а. «Мы, Шмидты»! Мило сказано, Коринна. Мы, Шмидты, божьей милостью и благодаря конституциям! Чудесно!

К о р и н н а. Мой отец так меня воспитал.

К р о л а. Многие лета вашему батюшке!

Пьют.

Но, видите ли, вот в чем разница: ваш батюшка профессор. Ему можно. Профессор это чудак. Когда он говорит правду, то все только смеются и не сердятся на него. Ведь он профессор, как я камерный певец.

К о р и н н а. Разве вы не гордитесь своим званием?

К р о л а. Еще бы! Когда я еще выступал на сцене, то, поверьте, как было мне нужно это звание. Но мне дали его лишь после того, как меня женила на себе одна миллионерша. Она позаботилась о звании, но за это я должен был перестать петь на сцене. Это уже было бы неприлично. (Пьет.) Миллионер не поет, он представительствует.

К о р и н н а. Кажется, однако, что это вам пошло на пользу.

К р о л а. Кажется, милая моя, кажется. Раньше я чувствовал себя лучше.

К о р и н н а. А теперь? Вы сказали, что, будучи камерным певцом…

К р о л а. …с волками я вою по-волчьи. Говорю каждому то, что ему хотелось бы услышать. Если госпожа «X» говорит «тпру!», и я говорю «тпру!» Если господин X говорит «Но!», и я говорю «Но!». Если фрейлейн Коринна Шмидт говорит: «Я не люблю Вагнера!», то и я говорю: «Полностью с вами согласен, сударыня, на свалку его!» Ведь фрейлейн Коринна принадлежит к тем господам, которым нельзя безнаказанно противоречить. Но если Мютцель говорит: «Вы слишком много пьете, сударь!», то я продолжаю пить, потому что Мютцелю можно противоречить и это никому не повредит, поскольку он всего лишь барский камердинер, которому надо держать язык за зубами, если этого требует барин, а я барин, и я должен так много пить, Мютцель, потому что меня здесь от всего этого тошнит и потому что я позволил купить себя за миллион, которым они заткнули мне рот, я большой трус, но миллион — это куча денег, и на старости лет миллион куда полезней, чем длинный язык. Ваше здоровье! (Пьет и удаляется на задний план.)