Ш о к н е х т. Нет, в это я не поверю.
В и к т о р и я. Во что именно?
Ш о к н е х т. Это не может быть причиной.
В и к т о р и я. Убийство по личным мотивам считается правдоподобным. Почему же весьма полезное дело, совершенное из личных побуждений, должно казаться чем-то невероятным и нелепым?
Ш о к н е х т. Нелепо и невероятно поверить в то, что вы откажетесь сейчас от важного дела, оправдавшего себя на практике. От вас ушел муж. Такое нелегко пережить, я сочувствую вам, Виктория, но это ваше личное дело. Оно не выходит за рамки вас самих. Председателя с зубной болью в сердце не снимают, если он хорошо тянет воз. (Грубовато, стремясь закончить неприятный разговор.) И вам не стыдно? Это же чудовищно! Попробуйте рассказать все на правлении. Да они покатятся со смеху. Уж не сомневайтесь.
В и к т о р и я. А я и не собираюсь им рассказывать. Вам я доверилась, полагая, что партийного секретаря могут взволновать не только лозунги и директивы.
Ш о к н е х т. Как же вы обоснуете свою отставку?
В и к т о р и я. Вообще не буду ничего обосновывать.
Ш о к н е х т. Разве я прогнал вашего мужа? Такая тогда была жизнь, Виктория. И посмотрите, как вам в конце концов удалось переменить ее. Бросить все просто грешно.
В и к т о р и я. Конечно, надо бодро-весело продолжать свое дело, не так ли? Не вешать головы, не задавать себе вопроса: а что, собственно говоря, тобой руководит? Чтобы внести между нами ясность, Шокнехт, скажу вам прямо: другие должны впрячься в повозку. Мои силы на исходе.
Ш о к н е х т. Когда я листаю свой гроссбух и подвожу итоги, то в моем «дебете» нет ничего похожего на Рим, что могло бы вознаградить меня за личные потери. Мне приходится ссылаться на республику в целом: тут крошечка, там горошинка. Сплошь безымянный труд, буквально безымянный — ведь никто не считает этот труд моим. Ну и что же! Такова участь большинства людей. Когда задаю себе вопрос, что заставляет меня делать то, чем я все время занимаюсь, ответ получается один: осознание необходимости, дисциплина, желание служить прогрессу, крепить мир, сделать социализм неуязвимым для его врагов. Я тоже люблю свою жену, но это любовь кочующего партработника, который, словно бродячий циркач, носит в душе образ той, с кем связан на всю жизнь. И когда я в последний раз закрою глаза, товарищ Ремер, Рима в моем активе не окажется. Кусочек меня останется на верфи, самая малость в двух-трех райкомах, да кое-что на еще не очень налаженной фабрике в Карл-Маркс-Штадте. Малую толику вложил я и в Рим. И не хотелось бы думать о нем как о капризе прекрасной, но разочарованной души.
В и к т о р и я. А собственно говоря, почему? Сложность омрачает вашу радость? Или она не соответствует героическим песнопениям наших иллюстрированных газет? Что обязывает меня заботиться еще и о вашем счастье? Я всех вокруг себя облагодетельствовала, а сама с носом осталась. Каша заварилась не ради кого-то, Шокнехт, а ради определенного человека.
Ш о к н е х т. Делать других счастливыми — ведь тоже счастье.
В и к т о р и я. Чтобы глядеть на вещи так, надо, видимо, обладать вашим фанатизмом.
Ш о к н е х т. Вы слишком умны, чтобы отплатить за свою частную неудачу таким образом.
В и к т о р и я. Что значит «частную неудачу»? Я полагаю, что социализм не предписывает рамок, в которых мне следует чувствовать себя счастливой и подавлять в душе все другие эмоции.
Ш о к н е х т. Однако если каждый станет исходить из своих сугубо личных представлений…
В и к т о р и я. Минуточку!
Ш о к н е х т. Соблаговолите дослушать до конца… из своих сугубо личных представлений о счастье и несчастье, куда это может завести?
В и к т о р и я. А вы хотите лишить наши побуждения всего личного? Разве любовь к жене не соответствует вашему представлению о личном счастье? Разве вы не хотите сохранить это счастье? Рим не гвоздь, который можно вбить в свой посох, чтобы веселей шагать и приговаривать: так, здесь я побывал, особых происшествий нет. Я вам скажу, почему я уезжаю: кто не хранит верность себе, не может быть верен ничему и никому. У кого ничего нет, тому и защищать нечего. Кто сам несчастлив, тот не сделает счастливыми других.
Ш о к н е х т. Ну что ж, бросьте Рим на произвол судьбы, так же, как ваш муж бросил когда-то вас. Око за око, зуб за зуб. Месть в духе Ветхого завета. Но кому вы мстите, вы подумали? Я согласен признать ваше право построить Рим из чисто личных и весьма своеобразных побуждений. Но разве, вы теперь вправе разрушить все по тем же мотивам? Или хотя бы причинить Риму вред, ущемить его интересы? Вы храните верность заблуждению, чтобы доказать свою преданность. Эх, вы!
В и к т о р и я. Я храню верность своему убеждению, что каждый человек — следовательно, и я — имеет право, кроме счастья общего, на свое частное, интимное, так сказать, сугубо личное счастье. И это убеждение я защищаю и буду защищать.
Ш о к н е х т. Поедете искать мужа?
В и к т о р и я. Нет. Хотите стать у нас председателем?
Ш о к н е х т. Вы решили погубить меня совсем?
В и к т о р и я. Почему? Это поддержит вас в форме и даст утешение, что вы спасли Рим для человечества. От вас не потребуется никаких особых усилий, только осознание необходимости и дисциплина.
Ш о к н е х т. Очень жаль, но я уезжаю.
В и к т о р и я. Очень жаль, что вы так радеете о себе. Я, по крайней мере, делала все ради другого.
9
Утром следующего дня. Вестибюль гостиницы в Риме. Т е т у ш к а Б а л ь р ю с, ф о н Г е й д е н.
Б а л ь р ю с (читает учебник английского языка). «When Scrooge awoke, it was so dark, that, looking out of bed, he could scarcely distinguish the transparent window from the opaque walls of his chamber».
Ф о н Г е й д е н. Пока достаточно. Весьма недурно. Есть здесь новые слова?
Б а л ь р ю с. «Scarcely, distinguish, opaque».
Ф о н Г е й д е н. Очень хорошо. Теперь переведем «distinguish», фрау Бальрюс. Вспомните господина Шокнехта. Как он вел себя. Или подумайте о себе. Или обо мне. Представьте себе господина Шокнехта и нас с вами. Мы от него…
Б а л ь р ю с. Да уж подскажите.
Ф о н Г е й д е н. Я уже подсказал. Разве господин Шокнехт такой же, как мы? А я разве такой, как вы? Ведь каждый из нас в чем-то другой. Мы с вами…
Б а л ь р ю с. Любезнее.
Ф о н Г е й д е н. Я не хотел бы касаться этого. Тем более, что господин Шокнехт все-таки весьма любезен. И если мы все же любезнее его, то, значит, мы от него… отличаемся. Вот как переводится это слово. А «scarcely» значит — «едва».
Б а л ь р ю с. Едва отличаемся. Что такое «opaque»?
Ф о н Г е й д е н. Непрозрачный. Учитель я, видно, плохой. Попытайтесь все же сделать перевод.
Б а л ь р ю с. Когда Скруг проснулся, было так темно, что он, лежа в постели…
Ф о н Г е й д е н. …едва мог отличить…
Б а л ь р ю с. …едва мог отличить транспарантное стекло окна…
Ф о н Г е й д е н. …прозрачное стекло окна…
Б а л ь р ю с. …прозрачное стекло окна от непрозрачных стен своей комнаты.
Ф о н Г е й д е н. Очень хорошо. Теперь, если вы не устали, пожалуйста, выразите все это на нашем языке.
Бальрюс закрывает учебник.
Вы действительно делаете успехи, мы можем позволить себе небольшой перерыв.
Б а л ь р ю с. У меня на душе кошки скребут, господин фон Гейден.
Ф о н Г е й д е н. Может, он на нас пожаловался?
Б а л ь р ю с. Тогда бы мы получили отставку, а он остался бы здесь.
Ф о н Г е й д е н. Вам не в чем упрекнуть себя.
Б а л ь р ю с. Мне следовало помешать его приезду. Шокнехта нельзя было приглашать в Рим.
Ф о н Г е й д е н. Угораздило меня задремать вчера!
Б а л ь р ю с. Так было предназначено свыше.
Ф о н Г е й д е н. Вы хотите меня утешить. Но что ни говори, вы, милая фрау Бальрюс, ничегошеньки не могли поделать, раз сама фрау Виктория решила пригласить его в Рим.
