Я чувствовал, что готов умереть от теснящихся в мозгу ужасных мыслей. Во мне звучал, словно издалека, злорадный хохот Табунщика. Едва мать заснула, я покинул постель. Она жгла меня, будто я лежал среди горсти углей. Знакомой тропой взобрался в потемках на холм. Пусть хоть ледяной ветер остудит мне сердце.

Сколько я там пробыл, когда вернулся домой — все стерлось из сознания. Оглядываясь в прошлое, вспоминаю себя уже шагающим по направлению к городу.

…С Халлы мы увиделись только через два месяца. Как я и предполагал, отец увез ее с собою на горное пастбище, куда перегоняли на лето колхозный скот.

Когда мы встречались с Халлы ежедневно — сначала под безоблачными небесами родной деревни, потом на городских улицах, среди шумливой толпы, — я никогда толком не разглядывал ее. С трудом могу припомнить ее платья или как были уложены волосы. Спроси меня кто-нибудь об этом, я стал бы путаться и мямлить, словно последний ученик в классе, который выезжает на подсказках. Все затмевалось для меня блеском ее тревожных зрачков, этих влажных черных виноградин.

В ее отсутствие неистовая мечта гнала меня на дорогу, неусыпно охраняемую с обеих сторон молчаливой стражей деревьев. Подолгу я простаивал на пригорках или взбирался на макушки острых скал — и в каждой кабине пролетавшей мимо машины видел свою Халлы, которую увозили от меня, разлучая нас навек. Как страстно мечталось мне тогда, чтобы она была свидетельницей похвал, которые расточали мне по окончании курсов! Пусть узнает, каких сыновей рожают матери в нашем селении! Я выполнял любой хитроумный маневр на учебной площадке с таким рвением, словно за мною неотступно следили глаза Халлы. Когда говорили: «Этот крутой пригорок машине не взять», — ее невидимые глаза вселяли в меня дерзость и бесстрашие, и я птицей взлетал наверх. Если инструктор сомневался: «Здесь не развернуться», — руль в моих руках становился легким и послушливым, как согнутая ветка калины, и я поворачивал машину как хотел.

Мне не пришлось даже стажироваться при каком-нибудь опытном водителе: сразу направили в Управление строительства на Дашгынчае. Недалеко от нашего села, ниже по течению, где река разрезала надвое холм, уже начинались обширные работы. В самом узком месте должна подняться плотина, а теперешний мост и берега уйдут под воду. К строительству электростанции было приковано всеобщее внимание, половина машин района присылалась именно сюда.

Когда мне вручали направление вместе с дипломом, кто-то из комиссии засомневался, не рано ли доверять выпускнику машину. Председатель нагнулся, что-то шепнул ему, и, пожав плечами, тот неохотно согласился.

Вечером, счастливый, возбужденный, я вернулся домой. Мать, обняв меня, тотчас поспешила к соседям, позвала бабушку Гюльгяз.

— Посмотри на нашего шофера, да будет вся моя жизнь для него! Он стал таким благодаря Селиму!

Из дома не раздалось ни звука. Мать повысила голос:

— Да живет братец Селим всегда в радости и довольстве! Пусть исполнятся его мечты, а дом наполнится голосами детей!

Но старуха почему-то не спешила с поздравлениями. Она вынесла медный котел, полный кислым молоком, споткнулась на пороге и плеснула на землю.

Мать, решив, что по тугоухости Гюльгяз не расслышала ее, повторила прочувственные слова благодарности:

— Пусть у Селима будет столько радости от будущего сына, сколько принес мне сегодня Замин. Ведь он окончил курсы и уже получил работу.

— Вот как? — сухо переспросила Гюльгяз. — И что у него за работа?

Чтобы рассеять дурное настроение соседки, мать, приветливо улыбаясь, сказала:

— Замин — ваш питомец, тетушка. С помощью дяди всего достиг. Вы ему и свадьбу справите. Пусть в его двери стучится всегда счастье!

Кислое выражение не покидало сморщенного лица Гюльгяз.

— Не рано ли речь повела о свадьбе, когда в твоем доме полного котла ни разу не видывали? Что за служба, спрашиваю?

Мать скромно отозвалась, чтобы не раздражать своенравную старуху:

— Водить грузовики будет, ничего более.

Гюльгяз наконец-то обратила взгляд на меня, критически оглядела с головы до ног.

— Значит, крестьянская жизнь ему не по нраву? А чему ты радуешься? Тебе-то какая прибыль, что этот лоботряс сядет за руль, да еще срамную красотку в кабину посадит — только пыль из-под колес! Годами лица его не увидишь. Нет, верно старые люди говорили: от беспутного дровосека вязанки хвороста не дождешься.

Мать вспыхнула:

— У сироты за спиною никто не стоит с тугим кошельком, чтобы он мог рассчитывать на важный пост. Спасибо, что на хлеб заработает. — Помолчав, она пересилила себя и добавила помягче: — Наказала Замину: из первой получки купить всем нам по платку в подарок. А уж возить дядю Селима, когда потребуется, его прямой долг.

Ворчливая старуха отозвалась с неохотою:

— Ну, ну, поглядим. Пока от вашего соседства прибыли нам не было.

И пустилась со всех ног разгонять кур, которые разгребали саман у недостроенного дома. Ее отрывистые слова, сказанные будто про себя, явственно были слышны, однако, и нам:

— Теснимся из-за оравы оборвышей… Никакого покоя. Пришлый, явился — местный убегай, точная поговорка.

Мать вздохнула и сделала шаг к медному казану с прокисшим молоком, который Гюльгяз обыкновенно отдавала нам. Я хотел преградить ей путь, воскликнуть, что пусть злая старуха лучше собакам его выльет, а нам от нее отныне даже щепки не надо; отдали старый хлев под жилье, и мы были у них на побегушках, как верные слуги. Но не успел рта раскрыть, сник под материнским взглядом. Она молча донесла казан до тутовника и вылила прокисшее молоко в яму. А сполоснутый и наполненный свежей водой котел поставила на огонь очага.

— Иногда достойнее смолчать, сынок. У стариков разум затмевается. Пропускай мимо ушей их злые слова, но крепко помни добрые. Дядя Селим нам друг, зачем его огорчать? Откажись я от молока, и Гюльгяз пустила бы молву по селению: не успел, мол, Замин первую получку принести, а семья уже загордилась. Напротив, будь к ней почтителен теперь вдвойне.

Я упрямо сказал:

— Давай переедем отсюда.

— Куда же?

— В город. Я буду работать на автобазе, и вам место найдется.

Мать покачала головой:

— Не хочу кочевать с места на место. А тебя не держу. Хоть сегодня переселяйся.

Начало нашей ссоры прервало появление дяди Селима. Последнее время я сторонился его, сердце мое кипело досадой, но едва мы сталкивались, как прежнее чувство привязанности к нему немедленно воскресало. Он был всегда ровен в обращении со мною и приветлив. Видимо, в самом деле любил меня.

Однажды еще школьником я выследил галочье гнездо. Галка птица перелетная, она затесалась в воронью стаю и вместе с воронами прилетела к нам в селение. Только разве ее сравнишь с вороной? Она была намного красивее. А уж что вытворяла в воздухе! На ее полеты и кувыркания весело было смотреть. Поднимется до самых облаков, потом сложит крылья и камнем падает вниз. Но, не достигнув земли, вновь взмывает кверху. Или, бывало, примется плескаться в воде… Дядя Селим, вернувшись с работы, пошел со мною к реке. «Где ты видел галочье гнездо?» Я указал на чинару. Галка не раз на моих глазах влетала и вылетала из дупла. Мы простояли там до сумерек. Видели, как птицы, проводив солнце, собирались на ночевку, усиживали верхние ветви чинары. Когда они полностью угомонились, дядя Селим ловко и бесшумно добрался до дупла и спустился с галкой в руках. Допоздна мастерил деревянную клетку. Моя мать было воспротивилась: грешно держать птицу в неволе. Но дядя Селим ее успокоил: он принесет самку, птицы скоро привыкнут к дому, мы будем их подкармливать, дождемся птенцов.

Сколько воспоминаний связано у меня с дядей Селимом!

В этот раз он крепко обнял и трижды торжественно поцеловал меня. Поздравил и мою расцветшую от удовольствия мать.

— Ну вот, а вы говорили, что он не осилит шоферскую науку. Попомните мое слово, пройдет совсем немного времени, и наш Замин станет лучшим водителем в районе. Несколько месяцев практики, и он будет сидеть за рулем как остроглазый ястреб!