Казачий караул у Мариинского поста привык к извечным звукам Амура, и на легкие всплески за мысом постовые не обратили внимания. Схватились за штуцеры, когда из белого тумана выклюнулся изогнутый желтый нос маньчжурской военной джонки. Оттуда глядела на них улыбающаяся рожа с оскаленными зубами.

Казаки крестились, раздумывая, то ли стрелять по джонке, то ли бежать в селение.

С судна их заметили. Широкополая шляпа свесилась с борта. Гортанно закричали с джонки:

— Эй! Моя нам генерал!.. Мур-фьев, генераль Мур фу-фу! От богдыхана моя ехал… Кто вы таки? Пошто мольчи? Отвечай! Эй, кто есть там? Моя китая!..

Урядник поднял ружье, зыстрелил в воздух, давая знать, что кричавшего услышали.

— Филька, скачи до штабу, буди дежурного офицера. Манджур пожаловал, до самого генерала просится.

Казаки спустились к воде, разглядывая джонку.

— Гля, робя, рожа-то! Намалевана, а мы-то дума ли — живая! Гли-ко…

— Ах, ешкин нос! Ну и намалевали зверья всякогс на бортах. Для чего бы?

С джонки сбросили трап. Слуги раскатили по трапу кусок желтого бархата. По нему, неуверенно ступая спустились усатые старики-послы в широких, как бабья юбка, одеждах. На бритых головах квадратные шапочки, на шапочках шарики — у кого синие, у кого голубые.

Среди китайских уполномоченных, приплывших в Мариинский пост, Муравьев опознал тех самых, что встречены были им у Айгуня.

Уполномоченные до обеда отдыхали, а после их свозили в бухту Де-Кастри, устроили для них парад войск.

С утра посланники Пекина навестили генерала на его баркасе. Каждый из чиновников кланялся, тряс кулаками, прижимая их к груди. Каждый справлялся о здоровье генерала, его жены… Каждый спрашивал, нравится ли тут генералу, какая стоит погода, как чувствует себя белый царь. И генералу, чтобы не обидеть уполномоченных, приходилось не только отвечать каждому, но и спрашивать про то же самое о богдыхане, об амбане у каждого из восьми чиновников.

Затем гости были приглашены командующим морскими силами Завойко на «Аврору». Муравьев сказался больным.

— Мне у них равного по чину нет, — сказал он контр-адмиралу. — Позаседай с ними, Василий Степаныч, дай им почувствовать, что мы не лыком шиты. Инструкции правительства и мои тебе известны.

Завойко поводил гостей по кораблю, показал, как ставят и убирают паруса, устроил пушечный салют, чем весьма угодил чиновникам. Напоил их чаем. За чаем и побеседовали.

Василий Степанович сетовал на происки Англии и Франции, на то, что Америка, хотя и придерживается нейтралитета, но ведет себя вызывающе, упомянул об отсутствии точно обозначенной границы по Амуру, о том, что без Амура русским никак невозможно отбить атаки неприятеля на Камчатке и побережье Охотского моря.

Самый дряхлый из уполномоченных дзянь-дзюнь Гиринской провинции Игэ зашевелил коленями под шелком халата, замахал, защелкал деревянным ажурным веером и слабым тихим голосом начал жаловаться.

Переводчик пояснил Завойко, что сановник Игэ столь сильно был убит известием о проходе русских судов по реке Черного дракона, что его бросило в жар, закружилась голова, глаза потемнели, сердце учащенно забилось, уши оглохли, и он впал бы в бессознательное состояние, если бы его не поддержали домашние.

Завойко не знал, что и ответить…

Он постарался успокоить, как мог, чиновников богдыхана, но дал понять, что всего случившегося назад не воротишь.

— Россия долго не пользовалась водным путем по Амуру, — сказал Завойко, — хотя Нерчинский договор и не запрещал этого. Ныне во всем перемены. Война с Англией и Францией потребовала сплава войск в устье Амура. Не окажись здесь нас, паровые суда неприятельские безнаказанно поднялись бы по реке до внутренних областей ваших и наших. И пришли мы сюда не на время, а навсегда. По сущей необходимости и исторической справедливости.

Уполномоченные, зная, что они находятся в каюте у контр-адмирала, который побил под Петропавловском эскадру «рыжих», уважительно кланялись, цокали языками.

Через день пекинскую делегацию принимал Муравьев.

Генерал, открыв заседание, спросил гостей:

— Все ли сказанное в позавчерашнем заседании изложено у вас на бумаге? Все ли ясно и понятно?

По знаку Игэ младший чиновник поднялся и прочел на маньчжурском языке известный Муравьеву до последней буквы лист сената, составленный Нессельроде в позапрошлом году и отправленный им в пекинский трибунал внешних сношений.

— Мы снова напомнили вам, генерал, что ваш сенат был готов ставить пограничные столбы, — сказал Игэ.

Муравьев, с трудом сдерживая закипающий гнев, пояснил чиновникам, что одновременно с этим листом он, генерал-губернатор, имел распоряжение государя — прежде чем начать ставить столбы, провести переговоры с китайцами.

Муравьев гневался потому, что уже потерял счет, сколько раз устно и письменно твердил он китайцам одно и то же о том злополучном листе, автором которого был Нессельроде. Твердил… А те прикидывались, что ничего знать не знают, и без конца вытаскивали этот лист на свет божий.

— Поймите, уважаемые, и доложите Вашему высокому трибуналу, что в прежние времена, при составлении договоров между великими государствами Дайцинским и Российским уполномоченные обеих сторон имели главной целью ограждение себя от вторжения разбойничьих шаек, беспокоивших границу. — Муравьев уже подавил гнев. Вспомнил наказ царя действовать «посредством миролюбивых соглашений». — Те уполномоченные… прежние, те, что заключили трактат в Нерчинске, нисколько не думали об иностранных державах, какими тогда здесь и не пахло, и думать о них никто не мог. По тому трактату земли эти остались нейтральными по той же причине… Запрещалось только заселять эти места, а Россия сняла даже посты по берегу Амура и, хотя плавание русским судам здесь не воспрещалось, но, не желая возбуждать опасения кого-либо и не имея надобности в сем плавании, мы его не предпринимали.

Уполномоченные учтиво и внимательно слушали переводчика, помахивали веерами. Адъютант генерала только успевал им наполнять чашечки душистым чаем.

— Ныне обстоятельства политические совершенно изменились, — продолжал Муравьев. — Мы ведем с неприятелем морскую и сухопутную войну, и наши герои под Петропавловском доказали… Да что толковать, уважаемые, наш флот, защищая берега России, защищает и ваши берега.

Уполномоченные, выслушав перевод, оживленно переговаривались. По знаку Игэ младший чиновник достал из портфеля английскую «Таймс» и с молчаливого согласия генерала начал читать.

Русский переводчик переводил:

«Кавалер ордена Бани командор Элиот восьмого мая в бухте Де-Кастри открыл русскую эскадру, имея у себя три корабля. После небольшой перестрелки он отправил бриг отыскивать адмирала сэра Джемса Стерлинга, а сам снялся с якоря, чтобы выманить неприятеля в открытое море.

Возвратившись семнадцатого мая в залив, он не застал русских… Нам больно рассматривать случай, касающийся чести британского флота. Это исчезновение целой эскадры из наших глаз, так дурно рекомендующее нашу бдительность, ляжет пятном на британском флоте. Все воды океана не в состоянии смыть это гнусное бесчестье».

Завойко расхохотался:

— Они полагали, Николай Николаич, что мы удерем в южные гавани, а не найдя нас там, убедили себя в том, что мы сожгли флот или затопили его.

Муравьев весело отозвался:

— Уважаемый Игэ и его чиновники, вернувшись в Пекин, поведают всему миру, что наш флот в целости. А то ведь и Петербург в неведении. Надобно, Василий Степанович, отправить Невельского в Петербург, пускай обрадует молодого государя, что все мы живы и невредимы и готовы дать достойный отпор врагу.

При общем веселье и обоюдной доброжелательности Муравьев заявил:

— Не подумайте, господа уполномоченные, что Россия ищет расширения своих пределов. Обширность, сила и могущество нашего государства могут служить достаточным ручательством того, что подобного рода расчеты не могут быть предметом наших видов и намерений. А уж раз нога русская ступила сюда на вечные времена, военные силы наши будут здесь расти и укрепляться, чтобы охранять эту страну от всякого чуждого вторжения. И тут нам никак нельзя оставить не заселенным левый берег Амура.