Невельской, побледнев, отвечал:

— Я потребовал от есаула Крюкина отчета, почему он ни разу не наведался в Де-Кастри после ухода судов. Разумеется, это требование было выражено не столь любезно, как бы хотелось есаулу…

— Ну и что? — нетерпеливо спросил Муравьев, нервно теребя темляк шашки. Он подал рапорт на мое имя. Претенциозный… При многих господах офицерах я обвинил его в неисполнении моих приказаний. Он просил довести обвинение до сведения генерал-губернатора, чтобы взыскать законным порядком с меня… Будто бы я нанес ему несправедливые обвинения и оскорбления… что он будто бы услышал от меня неприличные званию офицера выражения. Он, Крюкин, заявил в рапорте, что не имеет желания служить под моим началом.

Муравьев бешеными глазами оглядел собравшихся за столом. Руки его вздрагивали, шарили по краю стола.

— Ка-а-к!? — закричал Муравьев. — Его оскорбили? Он проворонил военный пост в Де-Кастри и он же гневается?! Не имеет желания служить… Военно-полевому суду… предать! Расстрелять! Без воинской дисциплины, господа, без повиновения командиру вышестоящему… неприятеля нам не одолеть. Всем надлежит беспрекословно повиноваться старшему начальнику. Никаких рассуждений! Заразу разгильдяйства, беспечности вырву с корнем! Есаула Крюкина предать военно-полевому суду и расстрелять!

Все подавленно молчали, не смотрели друг на друга.

— У него… этого есаула… и родной батюшка такой же, любит гордыню потешить. То ему не скажи, и про это остерегись высказать замечание. А то обидится да оскорбится — не приведи и помилуй! Из-за одного горячего слова выскочил от меня, сюртук сорвал с плеч и в Ангару зашвырнул. Тогда я простил старика… А сына его не могу-с! Мы на войне, а не на ассамблее и не в Благородном собрании!

Зауряд-сотник, возьмите полувзвод казаков и арестуйте Крюкина! Распорядитесь о приготовлениях к казни.

Тот вскочил, отдал честь. Шатаясь, не сразу нашел ручку двери. Выбрался на палубу весь потный, бледный.

На опушке леса выстроился полувзвод казаков со штуцерами. Вырыта могила. Поставлен столб. Бледный, с помутившимся взором, едва держась на ногах, есаул Крюкин касался одной рукой столба. Он все никак не верил, что казнь свершится, но приготовления шли своим чередом. Приблизился священник, дал поцеловать крест.

У Крюкина все плыло перед глазами. Черная линия леса, черная полоса казаков с ружьями на перевес… Фигура зауряд-сотника. Рядом еще фигура. Может, генерал. Может, Невельской. Ничего не разглядел. Все кругом мельтешило, качалось… Женский голос послышался. Откуда здесь быть женщине?

«Боже мой! — стучало в висках Крюкина. Нос его заострился, на матовом лбу отчетливо видна каждаа черная волосинка. — Боже… неужели убьют? За что? Боже!.. Государю жаловаться…».

Он крикнул хрипло и тихо:

— Государю… пожалуюсь! За что убиваете, господа?

К Муравьеву подбежала Екатерина Николаевна. Никто не знал, не понимал, как очутилась она на опушке леса.

Не отдышавшись, она торопливо и сбивчиво заговорила мужу по-французски:

— Отмени приговор! Ради меня, ради всего святого… Немедленно отмени! Офицер не виновен. Это Невельской не понял, не разобрался… Крюкин болел цингой и не получил ни от Невельского, ни от Завойко приказа идти в Де-Кастри. Он не знал об уходе флота, ничего не знал о неприятеле. Николя! Возьми себя в руки, не будь жестоким. Перед тобой невинный человек, пощади его, прошу тебя, ради всего святого!

Муравьев закрыл припухшие глаза, устало провел ладонью по лбу:

— Опять вмешиваешься? Сколько раз?..

— Но он же болел. За что его?.. Убивать-то… Невеста его… стихи сочиняла: «Ура, наш Муравьев! Ура!». Красавица первая кяхтинская, невеста его. Тебя прославляла. На Шилку в оба сплава ездила провожать тебя, казаков… Богу молилась! А ты возлюбленного ее… невинного офицера… Цинга ведь…

Муравьев, ступая тяжело, подошел к Крюкину.

— Ты что? Был болен?

— Да, генерал. Цинга… вповалку…

— А почему молчал?

— Ну что… болен да болен. У всех цинга. Не у меня одного.

Генерал повернулся, посмотрел на жену, на священника, на строй казаков и выпалил громко:

— Дураки!

И пошел, не оборачиваясь.

Екатерина Николаевна схватила Крюкина за плечи, притянула к себе, поцеловала в лоб. У казаков повлажнели от подступивших слез глаза, они сломали строй, закидывая за спину ружья. Зауряд-сотник счастливо, во весь рот, улыбался.

Ванюшка Кудеяров, скручивая цигарку, поинтересовался:

— Господин сотник, мы тут не разобрамши… Koгo его превосходительство окрестил дураками?

— А ты как думаешь?

— Дак… ежели нас, дак… не похоже.

— И я думаю, что не похоже.

Муравьев приказал парусный флот отбуксировать в устье Амура под прикрытие батарей Николаевского поста. Здесь матросами и солдатами срочно воздвигались три форта на шестьдесят орудий. Генерал велел изготовлять запасные лафеты, чтобы при нужде заменять подбитые орудия. По берегам строились здания для зимовки флотских экипажей.

Екатерина Николаевна подметила, что муж охладел и к Невельскому, и к Завойко. Он ей открылся, что не может ни забыть, ни простить им того, что неприятельский десант не нашел отпора в Де-Кастри.

Николай Николаевич по-разному объяснял свое крайнее недовольство тем, что допустили тот десант на берег. Но главную причину он никому не высказал, даже жене.

Генерал прекрасно понимал, что всякую неудачу на Амуре Нессельроде раздует. Муху обернет в слона. Постарается омрачить первые дни царствования нового государя. В Петербурге всем еще памятно, что Николай I скончался из-за горестной вести — оплошали при штурме Евпатории… Интриганы будут нашептывать молодому государю: вот, мол, Муравьев самовольно снял оборону Петропавловского порта — неприятель пожег порт; Муравьев же бросил бухту Де-Кастри — неприятель и там все пожег…

Выходило, что на Невельского да Завойко надейся, а сам не плошай. Подведут. Твердой надежды на них нет. Но и лучше их под рукой нет никого.

«Любезный Мишенька?.. Тот не подведет. Как только придет с третьим рейсом, войска взвалю на него, и сам с китайцами займусь… если приедут. Да и об Иркутске пора подумать. И там глаз да глаз нужен».

Генерал целые дни пропадал на судах, на фортах.

Ждал второго рейса.

И вот дождался. Начальника рейса подполковника Чекрыжева обнимал и целовал сердечно, не забыл, как тот быстро обернулся с постройкой каравана в Шилкинской гавани.

— Докладывай, дорогой мой, докладывай, — просил Муравьев, похлопывая по плечу кряжистого, загорелого подполковника и оглядывая его с любовыо.

— Как у тебя переселенцы выглядят? Это же первые! Мы с Волконским отбирали. Только без чинов докладывай, попроще. И сиди, не вставай.

Чекрыжев разгладил усы, крякнул:

— Переселенцев разместили… Без причуд и выкрутасов. Скот шел отдельно. Сено отдельно. Одни баржи быстро уносило течением, другие садились на мель. Скот оставался без сена… Беда-таки. Перемучились кое-как. Дохляк порезали на мясо.

Муравьев задумчиво проговорил:

— Век живи — век учись. Надо, чтобы баржи равнялись в затылок и сохраняли дистанцию сколь можно короче.

— Ночами шли, Николай Николаевич, непременно с фонарями, как вы и велели.

— Приучались не спать, как и я? — улыбнулся генерал. — Я, дорогой ты мой, в рейсе спал три часа после обеда, а потом ложился в четыре часа утра и спал пять часов. Ночью должно непременно все наблюдаться своими глазами. Не полагайся ни на князя, ни на сына человеческого.

Чекрыжев вздохнул:

— Не хотелось бы жаловаться, ваше превосходительство…

— А что?

— Да вот с мучным провиантом…. Завойко на каждую баржу послал комиссию, велел то, что подмочено, отбрасывать, не принимать.

Генерал нахмурился: «Много на себя берет, попробовал бы сам в сплаве побыть…».

— Я распоряжусь. Пусть принимает все, как есть.

Тихими утрами на Амуре далеко слышно окрест, как хлестнет по воде хвостом калуга или тоскливо прокричит залетная с устья чайка.