Верхнеудинский голова жаловался на пьянство тамошних офицеров. Подпоручик Леонтьев на коне в церковь въехал, выбранил непотребно ни за что ни про что отца протоиерея. «Богомерзкий… благой. Лошадиный балетоман. Выпроводить в Кульский этап».

Задумался над донесением Троицкосавского пограничного комиссара. Тот писал, что «участились переходы границы… следы ведут в Хоринск, не мешало бы проверить».

Ургинский амбань-маньчжур, как значилось в донесении комиссара, настаивал на выдаче казака, убившего маньчжурского сановника на земле Поднебесной империи: «Казак тот Цыциков Очир был в секретном сплаве по Амуру. Разведуя китайскую крепость Айгунь попал в плен, но бежал и затем оказался на карийских промыслах, откуда также бежал, и нахождение оного для нас остается загадкой».

«Дураки, китайские болванчики! — в раздражении подумал генерал. — Хватают всех без разбора и волокут на Кару. Из секретной команды казака и того замели. А он в Айгуне был, что-то видел, слышал… Сведения, бесценные таскает с собой… по каторжным этапам».

На донесении написал: «Границу по Чикою усилить благовременно двумя сотнями казаков. На Цыцикова объявить розыск».

Принялся за письмо в трибунал внешних сношений Дайцинского государства. Надо все же предупредить китайцев…

Писал откровенно, без всяких экивоков:

«Всемилостивый наш государь император, заметив предерзостные проступки некоторых иностранных держав, питающих враждебные замыслы на наши приморские владения, повелел мне, генерал-губернатору Восточной Сибири, лично и немедленно отправиться к берегам океана и сделать все нужные распоряжения для предупреждения враждебных нам замыслов.

С благоговением исполняя таковую волю моего государя и вполне уверенный в искреннем доброжелательстве его богдыханова величества, я поспешаю отправиться к берегам Восточного океана с приличным числом чиновников и войска на судах по реке Амуру».

Генерал прикрыл устало глаза, усмехнулся:

«Ну вот… подходит роковой час. Исполняется то, к чему стремился все эти годы, ради чего служил — возвышал угодных и наказывал неугодных, образовывал войско, отвращал сплетни и интриги петербургские, не знал отдыха, колесил по бескрайним просторам пяти губерний…»

Было немножко жутковато, холодело под сердцем, как бывало в детстве на качелях… летишь — и дух замирает, дышать нечем, в груди оборвалось что-то, а тебе страшно и радостно.

Голову сверлила одна мысль: «Что-то принесет с собой Амурский поход?»

После обеда Муравьев продолжал знакомство с почтой. Вскрыл замусоленный конверт из серой оберточной бумаги.

«Его превосходительству иркутскому генерал-губернатору и разных орденов кавалеру… — Пропустил несколько строк бисера, добираясь до сути. Видно, что сочинено писарем под диктовку. — Обращаемся с просьбой… помогите беде нашей. Теперь мы пришли в престарелые лета и имеем слишком слабое здоровье; а тем вовсе слабы средства к пропитанию себя, несмотря и на то, что есть у нас, кроме сына Доржи на службе, прочие сыновья. Но они также недостаточного состояния и живут от нас в разделе, из коих хотя один сын лама имел некоторые средства и попечение к подкреплению нашей старости, но, к великому несчастию нашему, ныне помер. После чего мы уже пришли не в состояние приобретать себе и денной пищи.

Столь горестное и бедное положение наше принуждает нас обратиться к особе вашего превосходительства со всепокорнейшей просьбой упомянутого сына нашего Доржи Банзарова уволить со службы и обратить его на место родного улуса для подкрепления нашей старости».

Муравьев вспомнил молодого ученого, сухощавого, смуглого, молчаливого и замкнутого, посланного им как-то на гауптвахту за то, что тот выгораживал от суда кого-то…

«Забыл, забыл о нем, — поморщился генерал. — Все некогда, некогда… В академии его хвалили, способнейший… У нас тут любого способнейшего превратят в свинью. Спросят о нем в Петербурге… просто неудобно… разные либералы всполошатся: «Ученого загубили, заторкали, затравили!».

Муравьев велел адъютанту позвать чиновника Банзарова.

Генерал подошел к венецианскому окну. Садовник взбирался по лестнице подрезать перезимовавшие тополя. Те, что были уже подрезаны, походили друг на друга нелепостью растопыренных и укороченных веток. «Так и с нами бывает», — подумал он.

— Ваше превосходительство! — послышалось от двери. Муравьев обернулся. Увидел сухощавого, подтянутого, с каменным выражением лица, моложавого чиновника-аудитора. — По вашему приказанию, ваше превосходительство, чиновник по исполнению особых поручений Банзаров.

— Садись, Банзаров.

— Садись. Не удосужился близко тебя знать, все некогда. Извини уж.

Банзаров промолчал, вопросительно взглянул на генерала. В карих глазах затаилось беспокойство и недоумение.

— Как идет служба?

— Обыкновенно-с.

Банзаров сжимал, разжимал кулаки, не решаясь на откровенность.

— Ну-ка, ну-ка! — подбодрил генерал.

— Служба наша порой так нелепо обставлена, что при самом искреннем желании исполнить свои обязанности честно и добросовестно нет никакой возможности:

— Отчего же?

— Бывая в бурятских селениях, всюду обнаруживаешь лихоимство, стяжательство и самоуправство, главных тайшей, зайсан-нойонов, шуленг и старшин.

— Взыскивать со всей строгостью… по закону! — оживился генерал. — У меня рука тяжелая. Поблажки не дам.

Взыскиваем, ваше превосходительство. Да ведь со всех не взыщешь..

— Гнать со службы взашей!

— А новые не лучше прежних. Скажу откровенно. Карман мой истощился в разъездах, здоровье разрушается, а умственные способности остановились и притупляются. Растет убеждение, что не приносишь некому никакой пользы — ни отечеству, ни человечеству, ни ближним.

— На досуге мы побеседуем с вами, господин Банзаров, о положении нашей администрации. Не скрою… надо бороться с темными поборами родовых начальников. Да и власть эту родовую пора повсеместно заменять выборной властью.

Генерал не заметил, как перешел в обращении со своим чиновником на «вы», чего он ранее никогда не допускал и в мыслях.

Пройдясь к окну, он снова увидел садовника, уже уходившего с лестницей под мышкой. Деревья были подстрижены. Отсеченные сучья убого топорщились, словно укоряли в чем-то генерала.

— Ваши престарелые родители, господин Банзаров, просили меня о вашем увольнении со службы за неимением средств к существованию.

— Я готов подать в отставку, ваше превосходительство. Я уже говорил, что мой карман истощен…

— Не спешите с отставкой, всегда успеется. Я как раз не готов ее принять. Что-нибудь придумаем. Либо передвинем по службе, либо изменим жалованье. Откровенность за откровенность, господин Банзаров. Вы единственный ученый из инородцев, имеете влияние в улусах, и это влияние желательно подогревать в направлении, удобном и для вас, и для нас. Считайте, что это не последняя наша беседа.

Банзаров поднялся, собираясь выйти.

— Да… — задумчиво проговорил генерал. — Вот что… А какой вы придерживаетесь религии?

— Я буддист.

— Да, да. Разумеется. Но вы… учились в университете, вращались среди ученых христианского вероисповедания. И никогда не задумывались?.. Мы стремимся парализовать религиозную зависимость бурят от Монголии и Тибета. Отныне вступление на пост хамбо-ламы утверждается высочайшей грамотой царя. Я ограничил штатом число лам в дацанах. Но их все еще много, они паразитируют…

— Религию тот или иной народ возлагает на себя для исполнения потребностей души и тела.

Муравьев усмехнулся:

— Вот я познакомлю вас с новым отцом благочинным. Архиепископ Нил отзывается в Ярославль. На его место назначен архиепископ Афанасий. В день ангела наследника-цесаревича будет молебен в кафедральном соборе. Святое евангелие прочтут для молящихся на одиннадцати языках. И на бурятском прочтут, и на якутском, и на алеутском… Приходите, посмотрите, послушаете, а я сведу вас с отцом Афанасием.

Обещание генерал-губернатора познакомить его поближе с отцом благочинным Афанасием обеспокоило Банзарова. Последние месяцы жизни в Иркутске он не мог бы посетовать на невнимание к его персоне местного духовенства.