Нынче утром в Верхней тюрьме напросился к нему арестант по «божескому провидению». Казаки притащили под руки истощенного, с подергивающейся лысой головой старика, взятого на Кару в Бичурском селении за потаенную церковную службу. Звали старика Серапионом Вафоломейским.

Старик упал перед управляющим на колени и, будто Езоп, понес околесицу:

— Всесветлое сиятельство! Акафист бы вам спел. Как увижу сребро-пуговицу на вашем мундире, думаю, что стою перед царскими вратами, весь благоговею и дрожу. В алтарь хочется… Спаситель, утешитель наш! Перед амвоном под вашим покровительством встанем. Вашей из церковных книг выучки, проучки… Зрил сие на аналое. За то благодарны и клянемся… от всего сердца. На воле-то почитался анахоретом. Благодарю, что днесь исправился. Сошло от апостолов просветление ума за то, что духовное ставите выше телесного, что проживаем под защитой бдительных стоглазых аргусов. Всяк день о вас помним и печемся, молимся господу.

— Выкладывай, чего надо, олух царя небесного, рыловорот, и убирайся, — проворчал. Разгильдеев, — Есть у меня время твою белиберду слушать… А то съешь оплеуху или велю отвести к Пимону, он в усладу тебя послушает… оглоушит.

Не отсылайте к палачу, и бог воздаст вам… в Аркадии житье себе найдете, господин всесветлый, Иван Евграфович! — закричал Серапион. — Несчетно сечен плетьми, нового наказания от Пимона не перенесу. Архангел уведомил мя об этом. Зачем ко мне напросился? Жалоб я не принимаю. Уж не рыдалец ли?

— Божественное провидение на всенощном бдении, всесветлое сиятельство! Знаю, как найти златые чертоги. Бог осенил, наградил мыслью. Хоть сам я и бессребренник. Каждый самородок в том чертоге десяти пудов. Поверьте мне, отец благоверный, батюшка родной, милосердный человече! Бывалоча, как в благовест ударят, осенит мя…

— Вот еще сахар-медович! Ты не из длинноволосой ли породы? Не распоп ли?

— Был во благовремении пострижен в монастырь. Язвен благоглупостью.

— А ты, я погляжу, с вывертом.

Казак, переминаясь с ноги на ногу, не вытерпел:

— Да он, ваше высокоблагородие, испоконнешний златоуст-ботало да и пьяница горький. Любит рюмочку.

Серапион не растерялся:

— Благая муха тя укусила. А кто воздержан от благодати? Перепоясав свои чресла; был я в «монастырях. И что зрил? Монахи попивают, святые угодники к штофу прикладывались, а нам, сирым, бог простит. Выпить на досуге есть благолепие.

Разгильдеев рассмеялся.

— Ты тут что-то молол про златые чертоги. Повтори-ка.

— Ночью в сонной одури явление мне было благообразное, — истово заговорил Серапион Вафоломейский. — Благомыслящий и благонамеренный святой Серафим во исцеление грехов наших, во имя промысла божьего взял меня за длань и повел. Остались мы со святым сам-друг. Иду я за праведным Серафимом, ваше пресветлое сиятельство, ноги в коленках гнутся, голос утратил, даже шепотка не воспровожу. Но не оконфузился, иду с благонравием, с благой мыслью. Подводит он меня берегом Кары прямо к горе. Гляжу я, батюшки-и!

— Это куда он тебя привел? — спросил суеверный Разгильдеев. — К какой еще горе?

— А та, что супротив лазарета.

— Ну? А дальше что?

— Гляжу, а на горе знак «Ры».

— Ты не сбренди, смотри…

— Истинно знак. Праведный Серафим облобызал мя и вразумляет благопристойно, с ласковостью и покойностыо, будто я исполню великую миссию богоносца: «Иди, мученик Серапион Вафоломейский, к горе и сними знак «Ры». Хочу я шаг сделать, да ноги не слушаются. Д воздух вокруг сделался… истинно благораствор! И тут меня облагообразило, приподняла благочинно неведомая сила и поднесла к горе. Снял я знак тот, и растворилась дверь железная. «Иди, мученик», — слышу голос. Это Серафим меня вразумляет. Зашел я туда — светы мой батюшки-и! Чуть не ослеп от золотого сияния. Самородки под ноги лезут, пройти невозможно, ступаешь по золоту, спотыкаешься о золото, ваша светлость. Ту гору срыть надоть, под той горой шурфы гнать, там клад откроется! Истину глаголю.

— Добро, кабы вещий сон, — в раздумье проговорил управляющий. — А то блажить изволишь, златоуст? Золото, известно нам, в сапожках ходит.

— Вещий сон, батюшко! Вещий! Чует мое сердце. На ваше благоусмотрение выношу. Праведный Серафим зря прах свой беспокоить не вознамерится. Благочестивый он.

— А что бы это мог означать знак «Ры»? Благостыня ли сие?

— Знак-то? Благостыня истинно! Даяние. Я уж и так и этак думал и гадал, перегадал обо всем. «Ры> да «ры»… А седни осенило мя! Просто-то как! Почему сразу не сдумал? Не благоугодно ли вам послушать? Ваше-то фамилие, ваша всесветлость, со знака «Ры» начинается! Вот и намек тут вам… умысел прямой. Знамение!

Разгильдеев, повелев снять кандалы с Серапнона, отпустил его.

После раздумий Иван Евграфович забрал две партии арестантов со Среднего и Верхнего промыслов, не принимая во внимание ропот штейгеров, приказал долбить гору, помеченную праведным Серафимом.

Едва успел распорядиться, как того хотел Серапион, Пимон доложил, что добивается приема инородческий арестант Очир.

— Это еще зачем? — рассердился Разгильдеев. — Одного принял, так второй лезет. Много их еще там?

— Боле не видать, — ответил Пимон, толстый, ленивый, стареющий прежде времени «лекарь». Он не столько лечил, сколько бил каторжников, исполняя обязанности второго палача.

— Веди! Леший с ним! — разрешил управляющий. Он был в хорошем расположении духа. Старец Серапион обнадежил. — А ну, как и верно клад в горе? Златые чертоги…

Ввели Цыцикова. Разгильдеев сквозь щелки глаз едва удостоил его взглядом.

— Инородец? Бурят, якут?

— Бурят, выше высокородие!

— Пимон, встречал ты в разрезе таких?

— Никак нет, он у нас, можно сказать, один без иордани, на всю каторгу. Был бы крещеным, объявили бы святым.

— А мы его окрестим! Нам это просто. С чем пришел? Говори, да поторапливайся.

Цыциков сбивчиво поведал про амурское плавание, про то, как попал в плен к маньчжурам, как бежал оттуда.

Разгильдеев не поверил.

— Секретный сплав? Ну и самохвал! Ты? Ты кто — хан, князь, тайша?

Очирка замотал головой.

Управляющий повеселел:

— А я уж подумал, что ты хан, что тебя генерал послал для переговоров с айгуньским полковником. Ну, уморил! Это что за денек ноне выдался? То почитай, что свалилась на меня гора со златым чертогом, то пожаловал засекреченный разведчик его превосходительства, изволивший побывать на Амуре и наделавший переполоха среди манджур. Ну, сон Серапиона — это еще куда ни шло, святые замешаны. А эго что? Бритоголовый хан… Плетение словес…

Пимон хохотнул в кулак.

— За какую провинку взят? — спросил Разгильдеев.

— Без подданства нахожусь, ваше высокородие!

— Это что еще… хан да и без подданства? Плетешь небылицу!

— Так и записан, не извольте волноваться, ваше высокоблагородие. Очир Бесподданный! — вставил Пимон.

— Гм. Чепуха какая. Есть Иваны Непомнящие, есть Иваны Бесфамильные, есть Иваны Безродные, а таких, как ты, видеть не довелось. Бесподданный? Внеси, Пимон, исправление в ведомостях. Впиши: хан. На Каре еще не сиживал ни один хан. Вечером господам за штоссом расскажу: то-то смеху будет!

— Пшел вон! — заорал Разгильдеев. — Ракалия, пентюх! Пимон, всыпь ему горячих, чтоб вспомнил, где его подданство.

— Сколько-с? — деловито осведомился палач-«лекарь».

Иван Евграфович покосился на каторжника. Тот стоял с деревянным лицом, не мигая.

— Хан у нас один… и не то что на всю Кару, на весь Нерчинский округ, — заулыбался Разгильдеев. — Для знакомства с ним отвали ему малость…

Били Цыцикова на берегу Кары, вечером, при всей каторге.

Чтобы не кричать, Очирка вцепился зубами в стальные наручники. Красно-желтые круги ходили… Как сквозь сон слышал крики: «Гляди-ка, самого хана порют!» — «Из Китая, че ли, привезли?» — «Жди… из Китая… привезут!».

Кость, попавшая в пасть собаки, не останется целой.

После удара будто ведро капятка вылили. Ой, жжет! Ой, жжет! Ребра бы уцелели. Захватит, вырвет ребро — смерть.