— Поэзия-то уж сильно сладкая, — заметил, хмурясь, Муравьев. — От нее зубы заболят.
— Зато полно чувств.
— Мы призваны и обязаны прежде всего делать должное, а потом уж приятное. Это святая обязанность всякого губернатора. И нас с тобой, Мишенька.
— Во всех селениях по Амуру и Шилке вас встречали помпезно — с колокольным звоном, музыкой. Толпы крестьян и казаков приветствовали криками «ура».
— Было бы куда лучше, если бы они не только кричали, а и трудились с прилежанием. Все переселенцы на Амуре должны сеять хлеб озимый и приготовлять с лета пар. А я по дороге заметил, что они не делают ни того, ни другого. Криком же они сыты не будут.
— Мое упущение, ваше высокопревосходительство! Нынче же заставим посеять… А люди? Чего ж люди? Они от всей души, от чистого сердца…
— Я знаю, что от чистого… Да не все! Вот послушай-ка, что мне накатал отец благочинный, митрополит московский Филарет. На коронации государя он меня в упор разглядеть не мог, а проще сказать — не захотел, а туда же… в патриоты… Меня нахваливает, аж краснею от превеликого чувства неудобства и неловкости. Вот послушай…
«Весть о желанном завершении вами пограничного дела получил я с радостью о сем…» Я ему новые епархии открываю, церкви закладываю. Как тут не порадоваться? Так и пишет: «Я с полной радостью узнал, что сделанное на Амуре совершенно утвердилось. Да просветится там, на славном Амуре, свет Христов да на сидящих во тьме и да водворится все полезное для жизни. Да поможет вам бог насаждаемое доброе охранить от примешивания суеты и от заразы недобрых нравов». Вот, Мишенька, и этот поздравляет и «ура» кричит. Митрополит московский… А от государя я ничего не имею. От министра иностранных дел, от азиатского департамента тоже ничего не имею. «Да поможет вам бог насаждаемое доброе охранить…» С одним богом трудно, не могу!
Меня всюду поздравляет общество и люди уверяют, что поздравления их искренни. Всегда приятно видеть, когда люди понимают, что для них делается, но это бывает редко, а обычно… хоть у нас в Иркутске, хоть в Петербурге… обычно перетолковывают так, что это, мол, сделано не для них, не для отечества, а для себя лично, е одной корыстью да и только. Конечно, в этом есть и доля правды, ибо ко всякому действию много причин.
Но зачем же, мой друг любезный, всегда стараться отыскать не настоящую, не главную причину? Признаюсь откровенно, что все эти покорствования и благодарности мне зачастую подозрительны.
Карсаков мягко, но настойчиво возразил:
— Вы, Николай Николаич, сдается мне… преувеличиваете стан врагов своих. Я же часто слышу… и среди офицеров, и среди простолюдинов… Многие сходятся в единой мысли, что наш генерал-губернатор нарочно самим богом создан для переворотов в пустом, безлюдном крае. Вы совершили их немало… переворотов.
Муравьев вздохнул, покачал головой:
— В этой суете совсем забыл я… поздравить истинного и первого героя-амурца Геннадия Иваныча.
— Что о нем слыхать?
— В Петербурге. Считай, что не у дел, в отставке. Буду ходатайствовать, чтобы государь наградил его Анной первой степени да пенсион пожизненно назначил… тыщи в две ассигнациями. Надо обрадовать его, что Приамурский край утвержден за Россией. Отечество, смею думать, никогда не забудет Невельского как первого деятеля, создавшего основание, на котором и воздвигнуто настоящее здание. Много он потрудился, много перенес лишений и опасностей при свершении своего славного и трудного подвига. Жаль, что дружба наша рассохлась напоследок. Да уж что теперь?
В Иркутске готовилась встреча Муравьеву. У городского шлагбаума день и ночь сооружалась триумфальная высоченная арка. Из тайги привезли сюда не только кусты черемухи и багульника, но и березы, и сосны. Гирлянды из разноцветных флажков опоясали всю эту пышную зелень.
На последней станции перед Иркутском генерала встретил адъютант с запиской от жены. Екатерина Николаевна писала о готовящихся церемониях…
А из Петербурга все еще никаких вестей. «Утвержден ли государем Айгуньский договор? Что думают предпринять в министерстве иностранных дел? Почему до сих пор молчит азиатский департамент? И там сидят господа неверующие… Неужели и теперь они что-либо придумают в оправдание своей бездеятельности и станут утверждать, что Айгуньский договор есть не что иное, как филькина грамота, не облеченная всеми должными дипломатическими формами? Ну нет… Ошибутся господа неверующие! Они прежде ошибались и нынче сядут в лужу».
И все же настроение испорчено. Мрачные думы роились в голове.
Муравьев вышел из экипажа и приказал подать ему лодку. На лодке он поплыл прямо по Ангаре к губернаторскому дому, стоявшему на берегу. На встречных судах его узнавали и пристраивались в кильватере. Пв берегу скакали конные с флажками в руках. Гремело «ура». С соборной колокольни ликующе ухал благовест.
Что делать Муравьеву? Не отменять же празднества. Из дома он вместе с женой отправился в собор, где отслужил молебен. Улицы, запруженные возбужденными толпами, сотрясались от криков и поздравлений. На здании штаба горящие плошки с салом составляли слова «Амур наш».
Вечером Иркутск жег бенгальские огни, яркими снопами вспыхивали фейерверки, тут и там горели плошечные светильни. Веселящиеся офицеры, купцы, чиновники прогуливались по улицам и площадям. Казачьи разъезды народ забрасывал цветами. Отовсюду летели возгласы: «Ура — казакам!», «Ура — освободителям Амура!»
А в душе Муравьева боролись, соседствуя, самые противоречивые чувства. Из Китая поступали достоверные сведения о том, что Айгуньский договор там воспринят приличествующим образом, а Петербург помалкивал. И как тут веселиться, как лучезарно взирать на огни фейерверков, как провозглашать здравицы освободителям Амура, если на душе кошки скребли?! Муравьев опять чувствовал себя оскорбленным, обиженным, раздражался по всякому поводу. «В город вот въехал на лодке, а для него сооружались целые ворота. Сколько вбухано сил! А он на все наплевал, обиделся, сел да и покатил водой в свои хоромы. Некрасиво! Уж как есть некрасиво! А победа-то, а мир-то в Айгуне плоть от плоти моей, кость от костей моих!»
Не выдержал. Утром сел за письмо в азиатский департамент. Торопливо написал на листе прыгающие слова: «Уважаемый Егор Петрович!» Написал и задумался:
«Не слишком ли любезно? Егор Петрович… уважаемый… Директору департамента. Генерал-майору. Так-то лучше».
Взял чистый лист. Начал попросту, неофициально. Прописал, как решилось заключение Айгуньского договора. Обсказал свои выводы:
«Левобережье Амура от его верховьев у реки Аргунь до устья у Охотского моря признано владением русского государства. России возвращены почти все земли, отторгнутые у нее цинами по Нерчинскому трактату. Позиции России на Дальнем Востоке существенно укрепились. Китай же не понес никакого ущерба — ни территориального, ни денежного, ни имущественного. Если в чем-либо и неравноправен Айгуньский договор, так это… русские уступили перед Китаем… согласились на то, чтобы на левом берегу Амура у реки Зеи осталось немногочисленное китайское население под юрисдикцией Китая».
Муравьев выставил перед департаментом и свои обиды: «Амур по одному берегу в наших руках и надеемся сие удержать, если не будут портить в наших канцеляриях, ибо нежность богдыхана к русским — неописанная, а иллюминация в Пекине по случаю Айгуньского договора была даже лучше вчерашней в Иркутске.
Что ни день, то получаю уведомления, что договор утвержден богдыханом. А я до сего дня не имею утверждения договора. И бог знает, что подумать могут в Петербурге, может быть, для них страшен Айгуньский договор. Тогда мы с богдыханом окажемся в дураках: он иллюминировал Пекин да и здесь, в Иркутске, осветили город в честь дня 16 мая, а в министерстве нашем возьмут и не утвердят! Вот ладно-то будет…
Великий князь пишет мне несколько поздравительных слов по случаю договора и даже «спасибо» от его величества и открывает мне, что государь написал на моем рапорте о договоре: «Слава богу!». Можно бы принять все это за утверждение, но по опыту я знаю… Жду формального ответа от полномочного министра, которого в это время может укусить какой-нибудь овод, и воля его всемогущая легко может обратить этот договор во вредный, как и я сам давно уже признан вредным».
