Если человеку суждено продвигаться вперед в своем развитии, ему удастся, по-видимому, освободиться и от мифов XX в. — специфических продуктов процесса ремифологизации. Мифы XX столетия проникают во все слои сознания именно потому, что во всем общественном развитии возникло замедление. Идейным оформлением этого замедления стал кризис социалистической идеи. Ясно поэтому, что и преодоление мифа, порожденного XX столетием, возможно лишь на путях выхода из этого кризиса.

Миф XX в. в своей социальной роли не может вызвать гуманистических симпатий. Но это миф — и потому у него не может не быть и позитивной стороны. Почва, на которой он воплощает подлинную человечность человека с его идеалами, — искусство. Мы уже видели, что миф XX в. придал особый аромат современному искусству, более того, существование мифа в искусстве XX столетия стало несомненным культурным достижением. На этой почве миф, формируя символические содержания художественного сознания, не только не способствует углублению человеческого отчуждения в мире, но становится способом обретения целостности сознания. Прекрасные иллюзии искусства оказываются на этом творческом пути ценным материалом для практики. Мифология в социуме — это, по выражению Евы Анчел, «оправдание, отговорка и лазейка для утверждения собственной бездеятельности»[23]. Мифология в искусстве — импульс к действию, мобилизация возможностей творческого духа, очищение от чувства малости перед хаосом, путь к свободе.

Теперь пришло время взглянуть на другую сторону эволюции мифологического сознания, которая скрыта от нас завесой времени. Какова будущая судьба мифа и социальной мифологии? Архаический миф умер. Социальная мифология возрождена, но так ли уж она неизбежна? Если читатель внимательно отнесся к весьма непростой канве нашего изложения в вопросе о противоречивой природе мифа, ответ будет для него ясен: если без мифов вообще весьма трудно представить существование человека и общества, то без социальной мифологии — вполне возможно. Извечна борьба добра со злом, но, если возможен прогресс, зло должно отступать. Вот почему, если в будущем и возможны моменты узурпации, захвата человеческого сознания социальной мифологией, то в качестве неизменного и постоянного момента в характеристике человеческого сознания социальная мифология должна, по-видимому, стать достоянием истории.

Конечно, вступая на путь прогнозов в столь зыбкой, нечетко очерченной области, всегда подвергаешься риску. Слишком уж много мы знаем примеров того, как декларации об окончательном избавлении от иллюзий и утопий всякий раз оказывались очередным лозунгом, иллюзией и утопией. Не творим ли мы и сейчас миф об обществе без мифов?

Если у людей есть реальная цель, то рано или поздно должно, наверное, реализоваться и единство сознания, вырабатывающего эту цель. Мы не зря в разговоре о мифе с самого начала сделали «отступление в истину», ибо любая разновидность плюрализма — на каком бы уровне и в какой бы форме она ни строилась — немыслима вне самой возможности единства — единства человеческого бытия как свободы. Я думаю, должны когда-нибудь появиться и идеалы, лишенные иллюзий, — те реальные идеалы, в которых и которыми сможет жить человек как существо, способное к творчеству. И тогда — смею надеяться— возникнет новое немифологическое и немифологизированное отношение между вселенским хаосом и человеческим логосом.

Онаученное сознание современного человека требует признать за наукой право решать все социальные проблемы и определять перспективы общественного развития. Оно вполне открыто внушает мысль о том, что лишь наука открывает высшие ценности и является достойной основой всей человеческой жизни. Но позвольте! Где вы нашли это онаученное сознание? Не в умах ли некоторых ограниченных теоретиков-сциентистов, погруженных в утопические замыслы и фантазии?

Мышление в меру образованного и в меру культурного человека, напротив, задыхается от нехватки подлинно научных знаний (прежде всего гуманитарного характера), а кроме того, вполне прочно покоится на стихийно формирующихся навыках, стереотипах, здравом смысле. Люди физического труда в подавляющем большинстве обходятся без науки и в сфере своей профессиональной деятельности, и в быту, и уж тем более в общении. А разве в самой науке люди ведут себя исключительно по нормам научности, в соответствии с идеалами истины и рациональности?

Сегодня мы знаем, что даже при социализме в науке остается монополизм и карьеризм, зажим критики и физическое уничтожение оппонентов, слепая вера и предрассудки— вещи, без сомнения, далекие от подлинной научной деятельности. Ученый иной раз уподобляется спириту или впадает в мифотворчество и пытается воздействовать на сознание аудитории магией бессмысленных цифр и формул, при помощи невероятных предвидений и сказочных образов. На это его, как правило, толкает низкая профессиональная культура и неустойчивая нравственность, так же как и бюрократизация, догматизация социальной действительности.

Задумываясь об очищении науки и общественного сознания от иррационалистических наслоений, мы сталкиваемся с тем, что очень плохо представляем себе подлинный смысл вненаучного сознания и знания. Что такое, например, магическое знание? Как оно формировалось? Какова его структура и функции? Каким социальным потребностям оно соответствует? Размышление над этими вопросами позволит глубже понять и «темные истоки» современной науки, и природу социальной мифологии, и некоторые загадки феномена сознания, особенности не основанной на науке практической деятельности, притягательность религиозных культов.

Представим себе картину, которую и сегодня можно наблюдать у финских лопарей, аляскинских эскимосов или бразильских индейцев. Ярко пылает костер, вокруг которого собралось племя. У костра приплясывает шаман. Звучит магическая песня — заклинание. В широко раскрытых глазах его с расширенными зрачками сверкает отраженное пламя. Он одет в расшитый пестрым орнаментом костюм, увешанный символами магической силы: чучелами мышей, лягушек, змей, зубами зверей и людей, амулетами. Причудливо раскрашенная шапка-маска изображает тотем его рода и одновременно — духа, на содействие которого он рассчитывает. В одной руке шамана — бубен, сделанный из куска священного «мирового древа», в другой — ударная палочка. Шаман убыстряет движения, песня его становится все более выразительной и страстной, зрители подпадают под ее ритм и, покачиваясь, прихлопывая в ладоши, присоединяют свои голоса к голосу шамана.

И вот наступает кульминация: обратив лицо к небу, шаман издает последний пронзительный вопль, конвульсивная судорога сотрясает все его тело и, закрутившись волчком, он обрушивается на землю. Зрители в оцепененье, шаман недвижим, его экстаз сменился трансом, и душа покидает бренное тело, отправляясь в странствие в заоблачные выси — обитель предков… Проходит полчаса, быть может больше, и остекленевшие глаза шамана теплеют, руки содрогаются, он приподнимается в изумлении, не узнавая сидящих вокруг, и затем, словно после долгого отсутствия, обходит круг, здороваясь с каждым. Круг сжимается, шаман садится на землю и вещает о том, что видел в мире духов и какая судьба ожидает народ.

Примерно такое описание мы находим в исследованиях, обобщающих многочисленные антропологические и исторические данные, анализирующих магические тексты. Каждый элемент магического обряда — танец шамана, камлание, экстаз — насыщен особым, с одной стороны, культурно-этническим, и с другой — личностно-символическим смыслом. И едва ли будет преувеличением сказать, что мировоззрение шамана — квинтэссенция первобытной культуры. Парадокс состоит в том, что магическое знание, будучи тесно связано с этим типом мировоззрения, является в то же время формой выхода за пределы, очерченные наличным культурным контекстом, и в определенном смысле оно представляет собой даже его критику.