1939 г. Воробей В моих руках барахтался комок живого тельца. Он продрог, промок — его всю ночь морозом донимало. Он вырваться пытался, но не мог, хотел ударить клювом — силы мало. Я в домик внес его и положил на стол. И твердо счел его спасенным. Из пехотинцев каждый дорожил его дыханьем, крошечным и учащенным. Они, под крылья ватки подложив, заботливо платочком накрывали. Потом решили: — Выживет едва ли… Но воробей настойчив был: — Жив, жив… Придет стрелок с разведки — мы навстречу с вопросами: — Ну как? — и в шутку: — Жив? А воробей опережает: — Жив… Он понимает шутку человечью. Так время шло. Покой сердца знобил. — Пожалуй, этак зиму прозимуем… — Но днем пришел приказ. Он краток был: «Сегодня ночью высоту штурмуем». Закат сквозь окна красный свет сочил, а он, довольный новою судьбою, о грань штыка спокойно клюв точил, как будто приготавливался к бою. Перкьярви, 1939 г. Ночь на фронте Когда наступила вечерняя мгла и Вега сильней заблистала — Большая Медведица на бок легла, а Малая — на ноги встала. И, стоя, пила слюдяную росу всю ночку, до самого света. Вдруг грянули выстрелы в финском лесу, и ахнуло что-то и где-то, и легкая звездочка пала в моря, волною покрылася алой. …Над Выборгом багровела заря от крови Медведицы Малой. 1939 г. Открытое письмо Игла мороза раннего остра. Шипят дрова на раскаленной жести. Я вновь веду с товарищами вместе короткие беседы у костра. И вполушепот мы — не без грехов — припоминаем трепетные были, как мы к любви в доверие входили при помощи лирических стихов. Какие мы бываем в эти дни смешные и наивные! Мы часто о женах вспоминаем для контраста, чтобы траншеи были нам сродни. Любимая, сейчас, живя войной, я так сдружился с вражьими смертями, что, если б поменялись мы местами, ты поняла б, как ты любима мной! Финляндия, ст. Перкьярви, 1940 г.
Утверждение А бывает так, что ты в пути загрустишь. И места не найти в этом — набок сбитом — захолустье. На войне попробуй не грусти — обретешь ли мужество без грусти? Это чувство в нас живет давно, это им рассыпаны щедроты подвигов. И верю я — оно штурмом брало крепости и доты. Видел я: казалось, беззащитный, но в снегу неуязвим и скор, по-пластунски полз вперед сапер к амбразурам с шашкой динамитной. Ветер пел: «Пробейся, доползи!» Снег шуршал: «Перенеси усталость!» Дотянулся. Дот зловещ вблизи — пять шагов до выступов осталось. Понял: этот холм, что недалеч, как бы там судьба, ни обернулась, нужно сбить. Придется многим лечь. И саперу, может быть, взгрустнулось. К вечеру, когда была взята с гулким казематом высота, мы его нашли среди обломков, Он лежал в глухом траншейном рву мертвой головою — на Москву, сердцем отгремевшим — на потомков. Песня забегает наперед, что напрасно мать-старушка ждет… Значит, память подвигом жива! В сутолоке фронтовой, военной эти недопетые слова стали мне дороже всей вселенной. И в часы, когда душа в долгу, в праздники, когда поет фанфара, песенку про гибель кочегара равнодушно слушать не могу. Финляндия, 1940 г. Искупление С нами рядом бежал человек. Нам казалось: отстанет — могила. Он упал у траншеи. На снег малодушье его повалило. Перед строем смотрел в тишину. Каждый думал: он должен в сраженье искупить своей кровью вину перед павшим вторым отделеньем. Силой взглядов друзей боевых в безысходном его разуверьте: он обязан остаться в живых, если верит в бессилие смерти. — Что таишь в себе, зимняя мгла? — Проломись сквозь погибель и вызнай! Он идет и, ползя сквозь снега, не своею, а кровью врага искупает вину пред Отчизной. …Наш солдат, продираясь сквозь ад, твердо верит, в бою умирая, что и в дрогнувшем сердце солдат есть какая-то сила вторая. Это — думы о доме родном, это — тяжкого долга веленье, это — все, что в порыве одном обещает судьбе искупленье. |
