1938 г. Предчувствие Ой, в долине гуси гоготали, говорят в народе — не к добру. Ласточки-касаточки летали, яворы скрипели на ветру. В курене вразвалку спали дети, а у коновязи фыркал конь. Ой, в долине рано, на рассвете, вспыхивал и потухал огонь. В это время ветер бил о стену и сдувал последнюю звезду… Сапоги обую, френч надену и к долине тихо побреду. Звезды золотые! Блеск шелома! Ржание коня! Предо мною времена Батыя встали и глаза свои косые прямо обратили на меня. Грянули мечи — и… я проснулся. Охладивши сонное лицо, френч надевши, в сапоги обулся, молчаливо вышел на крыльцо. Ночью шла гроза, корежа клены, сны ломая, руша погреба. …Мимо пролетают эскадроны, и ревет военная труба. 1938 г. Перед грозой Готовит облако грозу. А мы с тобой — рука к руке — идем по берегу. Внизу скользят байдарки по реке. Одна, другая… Духота гремучим зноем налита. Там, за рекой, аэродром — зеленый луг во все края. Чернеет мрак. Грохочет гром, полнеба молнией двоя. И от разрядки дуговой запахло свежею травой. Внезапный ветер на воде сильнее волны закачал. И снова — гром, и кое-где по листьям дождик застучал… Повисла капелька слезой на дубе. Жаждою томим, распахнут мир. Перед грозой мы о Европе говорим… Вдруг — молния, и снова гром. Спокоен, строг аэродром. Все то, что двинется вперед, аэродром в себе таит. Здесь, у ангара, самолет мотором к западу стоит. Он ждет сигнала. Но пока — в разливе синеватой мглы спокойно катится река, и начинают петь щеглы, и травы блещут бирюзой, и люди в облака глядят. Спокойны мы: перед грозой бомбардировщики гудят, и на крыле несут они пятиконечные огни. 1938 г.
Воспоминание Я помню двадцатые годы: станица, за садом — река; ее беспокойные воды багровыми были слегка. Тогда от Раздор до Ростова летучие банды Краснова, как хищные птицы, несли и страх и погибель земли. Но брат мой ушел к партизанам, а через неделю всего дороги покрылись туманом — красновцы поймали его. Летучие хищные птицы, в долине оставшись одни, на пятой версте от станицы его расстреляли они… И я вспоминаю ночного осокоря скрип на ветру, за окнами злого, степного, летящего снега игру. И синюю дымку рассвета, и брата, что умер в бою… То было когда-то и где-то, у детства на самом краю. Июнь, 1939 г. Двое юношей Голуби мира летят, летят с веточкою тоски. Где-то в долине упал солдат замертво на пески. Ночь африканская. Путь прямой. Дым с четырех сторон. Сумерки тропиков. Но домой, нет, не вернется он. Голуби мира летят, летят с холодом и теплом. Пушки германские заговорят на языке своем. Руша преграды, мои враги в лютых ночах идут, снова солдатские сапоги рейнские травы мнут. Голуби мира летят, летят, веточку в клюв зажав; кружатся, кружатся, кружатся над крышами всех держав. Снова теплятся для разрух два очага войны. Но Москва произносит вслух слово моей страны. Слыша его, у больных болот возмужавший в борьбе негр поднимается и поет песенку о себе: «Пусть в селении Суалы в яростную грозу враги заключат меня в кандалы — я их перегрызу. Примет кости мои земля — брат мой возьмет ружье; за океаном, у стен Кремля, сердце стучит мое». Снова теплятся для разрух два очага войны. Но Москва произносит вслух слово моей страны. Оно адресовано миру всему, и твердость в нем наша вся. И московский юноша вторит ему, тихо произнося: — Милая Родина! Ты в бою только мне протруби; если надо тебе, мою голову — отруби! Факелом над землей подними, долго свети, свети, чтобы открылись перед людьми светлые все пути. Разве знают мои враги вечность таких минут, враги, чьи солдатские сапоги рейнские травы мнут? |
