1947 г. Вдоль реки Оки Шутка Дуют-веют на свободе ве-тер-ки. Едет парень на подводе вдоль реки Оки. Видит парень — в отдаленье пе-ше-ход: в то же самое селенье почтальон идет. Бьет возница два поклона, — что за честь? Парень рядом почтальона приглашает сесть. Дуют-веют на свободе ве-тер-ки. Едут, едут на подводе двое вдоль реки. Едут с песней мимо клена: «…Сад — мой сад!» Атакует почтальона новый адресат. Взором ласковым балуя, в свой кол-хоз за два с лишним поцелуя почту он привез. 1947 г.
Мороз Пришел мороз в мохнатой шубе и, крякнув, взялся за дубок. Переломил. Измерив глуби и убедившись, что глубок студеный Дон, он с диким рвеньем волну с волною так роднил, что их при взлете дуновеньем пронизывал и леденил. Всю ночь, как рыба, Дон метался. К утру его сковали льды. Посередине все ж остался лоскут синеющей воды. Бежали к Дону казачата, мороз встречал их на пути: — Лед тонок, детки, рановато! — и не давал вперед пройти: то схватит за уши, то щеки колючим холодом обдаст (он четверть неба на востоке кармином выкрасить горазд). Весь день он чем-нибудь да занят: то ивняком стрельнет в бору, то в палисадах партизанит по всей станице ввечеру… Так в окнах день за днем мигал он, шел синим светом в высоту, и у колодцев воздвигал он волшебных замков красоту. Но март запел свежо и звонко. А он, морозец, всем назло, последний раз нажал — и тонко в светелке треснуло стекло. А утром видели мы сами, как захмелевши от побед, под ветровыми парусами весна гналась за ним вослед! 1947 г. Камень Водою горной камень точится, потом в пылинку превращается; ему лететь, как прежде, хочется: он снова к звездам возвращается. Он старца астронома радует несмелой искрой появления и снова метеором падает, след оставляя на мгновение. Планет извечное отчаянье — в могучих линзах отражение: какое долгое молчание, какое светлое падение! 1947 г. Голубь Над зданием посольства плещет флаг. Ему ветра Замоскворечья внемлют. Тревожен греческий архипелаг. Британский сумрак Турцию объемлет. Солдат имперский — не в краю родном — в Босфоре воду мира пьет из фляги. В посольстве люди спят вчерашним сном: косые шрамы залегли на флаге. Московский клен шумит перед окном. Рассветом обрамленная стена, заря над всей Москвой (убей ее, попробуй!). Перед резьбой посольского окна сидит он — красноклювый, крутозобый, — глядит в квадрат стеклянно-голубой, довольный голубиною судьбиной: любуется как будто не собой, а совестью своею голубиной. Бог весть, откуда в этот сад гоним, он помнит все: и свет и мир полночный. В окно следила девочка за ним, облокотись на подоконник прочный. Кремлевская заря взлетела на карниз, как та, что в будущем коснется крыш Каира. Девчонка думала: «Вот — пидж оф пиис, по-русски это значит — голубь мира. Поэтому в Москве — покой и тишина…» Наивная, она совсем не знала, что это голубь Кольки Шамшина — парнишки из соседнего квартала. 1947 г. Роса благословения Две войны я протопал в пехоте под началом твоим, Аполлон. Я изведал атаки в болоте, и кровавые нары в санроте, и мучительной музы полон. Не пришлось мне о пулю споткнуться. Видно, писано мне на роду — дважды выжить и дважды вернуться под свою молодую звезду. Я, умытый росой спозаранку, музе гнева не ставлю в вину, что рубаху надел наизнанку перед тем, как идти на войну. 1947 г. «Представь — я солнце атомом взорву…» Представь — я солнце атомом взорву по ходу стихотворного сюжета: оно, гудя, осыплется в траву бильоном древних звезд — слезами света. И ляжет вечным мраком на земле погибнувшее в вымысле светило… Но я найду тебя в кромешной мгле: твоя любовь при жизни мне светила. |
