1935 г. Моя эпитафия В тыщу девятьсот шестидесятый, может быть, в семидесятый год до окна походкой вороватой гибель костяная подойдет. Пальцами сухими постучится в тусклое стекло повечеру. Опущу прохладные ресницы. И, словá не досказав, умру. Ты, товарищ мой, перед врагами, для другого моего пути, насмерть, трехдюймовыми гвоздями струганые доски сколоти, чтобы мог я чувствовать свободно свой последний, неземной, полет, чтобы слышал я, как всенародно слово Селивановский [2] возьмет. Может, он оставит для былого свой короткий, свой глубокий труд?.. Впрочем, для вступительного слова критика хорошего дадут. Он меня прославит не слезами. И потом, качаясь на весу, я свою измученную память за собой навеки унесу. Но пока меня никто не знает. И — проспектом — красные стрелки боевую песню запевают несуразной мысли вопреки. И проходят стройные отряды. По весне. По травам. По утрам. По торцам. По звездам Ленинграда. По сухим московским площадям. Память! Память! Только с песней этой временным поклонникам души уходить из жизни — не советуй. Умереть на время — разреши, чтоб они не плыли в край видений, чтоб они не повернули вспять. Мы должны учиться у растений, погибая, снова расцветать! 1935 г.
Завещание Я не вещий Боян. Но железо встающего слова мне напомнило кровь и обиженный голос былого. Я не вещий Боян. Но скажу, что ни поздно, ни рано — начинает история славу от стен Орлеана. И ведет ее вглубь. И над миром встают исполины! Бьют копыта времен по камням, по степям Украины. И на мертвых степях высыхают столетние травы. — Где твои кобзари? И петровское небо Полтавы? Бьют копыта времен! И путями сердцебиенья, Площадями Восстаний проходит Мое Поколенье, потрясая богов тишиною и бурей земною. Пепел трех поколений летит и звенит надо мною, над водою морей, над людьми, над сырыми полями. Пепел трех поколений летит мировыми путями. Современье мое! Я с тобою в дороге военной. Но когда я умру — положи меня в гроб. Постепенно охвати ты меня голубыми огнями кремаций, чтоб я мог умирать и опять над собой подыматься. Впрочем, нет! Лучше ты положи меня в землю, под травы: так тебя я прошу. Это — все для потомков, для славы. Песни я оставляю (пролетят ли они по эпохам?). Только я порасту чернобылом и чертополохом. Может, песни забудутся. Но следы Моего Человека будут ясно видны под звездой двадцать пятого века. Это будет в стране не забытого мною потомка. …Он найдет мой скелет. Поразмыслит. И скажет негромко после опытов длинных, познавши строенье скелета, что широкую кость только можно найти у поэта. И прибавит, взглянувши на череп холодного цвета, что глаза мои были глазами большого поэта. Ну, так что ж еще надо мне? В середине двадцатого века бьют копыта времен над судьбой Моего Человека! Декабрь 1935 г. Поезд Теперь не мечтай о снеге, о санках, о январе: уж розовые побеги качаются на заре. На солнце они не выгорят, под ветром они ясны. За пригород, на Звенигород летят облака весны. А следом за ними рано на дальние города скользят — по путям тумана — курьерские поезда. Из тамбура — дым. Махорка и человек — на нем военная гимнастерка, затянутая ремнем. …Ни голоса. Ни тумана… Сквозь версты и маету у тихого клена, Анна, он видит свою мечту. Вертящиеся просторы. Мост радужный и река. Колесные разговоры. Откосы и облака. (… … … … … … … … … … … …) Теперь не мечтай о снеге — апрелю воздай хвалу. На озере, на Онеге, шумят паруса во мглу. вернуться Селивановский А. П. (1900–1937) — советский критик. — Ред. |
