Тернов, 1944 г. Слова говорят Солдат утоляет жажду в знойные холода. По-русски и по-болгарски мы говорим — вода. Разрежь на троих буханку, чтоб воин в теле окреп… По-русски и по-болгарски мы произносим — хлеб. Кроме железных нервов, нам в помощь железо дано: по-русски и по-болгарски пушка — слово одно. Когда мы идем в атаку, над боем разносят ветра по-русски и по-болгарски воинственный клич: «Ура!» Мы доживем до победы, и встретит нас торжество, по-русски и по-болгарски смысл одинаков его. Мы в мирный час ликовани поставим на стол вино: по-русски и по-болгарски равно пьянит оно. После могучих походов пусть облетит весь мир двух славянских народов победоносный пир! 1944 г.
Плацдарм Осадные ночи плацдарма: атаки — волна за волной. Получен приказ командарма — держаться любою ценой. На помощь идет переправа под жарким крылом батарей. Морава, Морава, Морава, сомкни берега поскорей! Пред немцами и усташами, у чертова края реки, по горло в земле, под дождями, под бомбами, под снегами работали наши полки. Два дня от огня грохотанье сужало надежд островок: от немца до нас расстоянье — на добрый солдатский плевок. Во тьме неокрепшей и хрупкой — штык в штык. На КП генерал глухой телефонною трубкой солдатский окоп подпирал. Враги донимают гранатой, вступает в работу приклад… В седьмой батарее и в пятой голодными пушки стоят. Но вот навели переправу — тревожный, спасительный нерв, — лавиною через Мораву на выручку хлынул резерв. А следом металл и известье: к побоищу трудной земли снарядные ящики вместе с московскою «Правдой» пошли. Был натиск движенья неистов!.. Не раз я видал на войне, как танк со статьей журналистов вводили в прорыв наравне. 1944 г. Партизан возвращается домой Пел он устало и грустно (шел он походкою тяжкой, в правой руке карабин, в левой руке цветы): «Милая мама, слезы твои горячее пули усташской, я пулю скорее приму, чем видеть, как плачешь ты». …Он сто контратак немецких выдержал в южных планинах, в лесах голодал, в снегах коченел, под горными ливнями мок… Увидел он дом свой — слеза сверкнула в очах его соколиных, он зубы сжал, но заплакать даже от счастья не мог. В маленькой Сербии плакать одни лишь камни умеют, люди — нежней и суровей. Мы смогли их понять. …И терпеливая старая сербка бросилась сыну на шею: так обнимает своих сыновей наша русская мать. Югославия, 1944 г. Пропавший без вести В далекой России, в деревне под самой Калугой (картина такая в его отразилась глазах), вдоль тына, тропинкой, слегка припорошенной вьюгой, из школы мальчишка в отцовских бежит сапогах. Он входит в избу. Раздевается. И деловито хлопочет в избе. А работушки — тьмущая-тьма! И все у него не забыто, сколочено, сбито: отца-то ведь нет. Без хозяина третья зима. Он трижды под вечер письмо начинает. И снова садится за стол, за который садился отец: все хочет ребенок порадовать папу родного, что он уже в доме помощником стал наконец. Кто радость ребенка, что так глубока и так свята, кто может понять ее — мальчика нежно обнять?.. Я в Сербии встретил в морщинах и шрамах солдата, который бы смог эту детскую радость понять. Он был молчалив. В нем тоска была жгучая скрыта по родимой семье, за которую он на войне ходил в штыковую с солдатами маршала Тито на зимних планинах в непокоренной стране. Он верил, что будет он с милою Родиной вместе, что он, агроном, неудачно начавший войну, — крестьянин Титов, калужанин, пропавший без вести, — вернется домой и обнимет детей и жену. |
