1944 г. Жалость В конце весны черемуха умрет, осыплет снег на травы лепестковый. Кавалерист, стремящийся вперед, ее затопчет конскою подковой. Не правда ль, жаль земную красоту? Да, жаль. Но, если вспомнить высоту в семи верстах правее Балатона, где нежные цветы, цветы, цветы, — там молча у подножья высоты схлестнулись два уставших эскадрона — с Баварии немецкий, русский с Дона, друг друга вырубив… Зачем же мне, Алена, о жалости к цветам напоминаешь ты? Венгрия, 1944 г. «За окнами стужа…» За окнами стужа. Венгерская вьюга метет. Мы в вилле помещика молча сидим у камина. Стреляют дрова. А в углу о разлуке поет в руках пехотинца трофейная мандолина. Мы все в этом доме одною судьбою равны… (Едва ли все это забудется после войны.) Тревожная ночь. — Затяни-ка, дружок, «Ермака», ту песню, с которой орловцы на Шипке сражались, с которою мерзли под Плевною наши войска, но все-таки в дом свой живыми они возвращались… Венгрия, район озера Беленце, 1944 г. Источник В задумчивых книжных палатах, в горах перечитанных книг, в изысканных фразах крылатых искал я кастальский родник. На откуп жрецам и поэтам я отдал и сон и досуг… И честное слово, об этом я вспомнил в движенье на юг. Когда мы границу тараном прошибли и вышли на Прут, когда мы пошли по Балканам и вдруг изменили маршрут, — в мозгу осторожные сверла: «Мне в Греции Джон — не родня, мне танковый корпус — по горло, чтоб выйти к Парнасу в полдня…» Но рушились мифы Эллады с легендой своею седой, когда штурмовые отряды за четверо суток осады не видели фляги с водой. Я вышвырнул к чертовой тете божественный этот родник. Поэт, отупевший в пехоте, к протокам и лужам привык, к болотам с кобылой издохшей, с зеленою мухой смертей… Вода эта в жажде оглохшей Касталии всякой святей. Я пил эту воду на юге, веселый, струящийся звон, а в эту минуту в испуге глаза прикрывал Аполлон. Москва, 1944 г.
Болгарский берег У моря — в центре Варны — скверик, газон под пламенем глициний. Бессонный горизонт и берег — условные разрывы линий. Не искушения величье, а добродушие с приветом: в коротком платьице момиче [3]на берегу стоит с букетом. А он, такой неосторожный, с взъерошенными волосами, глядит на противоположный почти орлиными глазами. И сам не верит он, что в шуме чужих береговых свиданий его душа плывет в Батуми морским путем воспоминаний. Плывет… И вот аджарский берег, и девушка в беретке синей, и тот же — бомбой взрытый — скверик в огне магнолий и глициний. Болгария, 1945 г. Такая любовь Президенты, как бабочки, вымирали, слонялись консулы не у дел, цыганки о расставаниях врали, а шар земной летел и гудел. На нем города динамитом сносили. Сходились — удар в удар — под огнем. Россия ценою великих усилий терпела, любила, сражалась на нем. От рева пушек тряслась планета; в долинах боя — трава в крови… Окопы от Дона к Дунаю — это координаты моей любви. Четыре года большой разлуки, семь государств на моем пути. Ты понимаешь, что значит муки в годы разлуки перенести? Не зря, знать, живя и мучась войною, мы, помня друг друга, клялись тайком — дружить, как берег дружит с волною, как стих со звездою, как Пушкин с весною, как пуля с несчастьем, пчела с цветком. В муках неведений, противоречий, терпенья и слез не беря взаймы, мы жили мечтою о скорой встрече, и — видишь? — все-таки встретились мы. Твои сомненья напрасны были: пройдут, мол, годы — любви не быть… Мы не за тем в атаки ходили, чтобы, вернувшись, вас разлюбить. Вот моя клятва тебе, зазноба, ты ей душою внемли, молю: любят на свете до крышки гроба, а я и в могиле не разлюблю. |
