— Вы получите все, что пожелаете. Несчастная императрица оставила запасы во дворце на долгие месяцы; я пришлю вам все, кроме мяса, хлеба и молока; а в отношении этого отдам приказ, чтобы ваш госпиталь, хотя он и военный, обслуживал муниципалитет. Да, вот еще талон на соль и другие продукты, вы сможете получить их в новой «Опере».

Я с изумлением взглянула на него:

— В новой «Опере»?.. Но театр еще только строится, кроме лесов там ничего нет.

— Вот именно. Вы войдете в маленькую дверцу под лесами, она находится напротив улицы Скриба; подниметесь по винтовой лестнице, которая приведет вас в продовольственную контору, и там вам дадут все необходимое.

— Ах, мне хочется еще кое о чем попросить вас!

— Говорите! Я к вашим услугам.

— Меня очень беспокоит, что в подвалах «Одеона» устроили пороховой склад: если Париж станут обстреливать и снаряд угодит в здание, мы все взлетим, а я не для этого старалась.

— Верно, — согласился любезный человек, — нет ничего глупее, как превращать в пороховой склад такое место. Однако с этим придется повозиться, потому что я имею дело с кучей твердолобых мещан, которые желают организовать оборону на свой манер. Попробуйте раздобыть мне петицию за подписью самых влиятельных домовладельцев и коммерсантов квартала. Вы довольны?

— Да, — сказала я, дружески сжимая его руки, — да, вы добрый и хороший человек, благодарю вас от всей души.

Я направилась было к двери, но остановилась, словно загипнотизированная видом пальто, брошенного в кресло.

Заметив мой взгляд, госпожа Герар тихонько потянула меня за рукав:

— О, милая Сара, не надо, прошу вас!

Но я уже устремила молящий взгляд на молодого префекта, тот, не понимая, в чем дело, спросил:

— Что вам еще угодно, прекрасная дама?

Я показала пальцем на пальто, решив пустить в ход все свои чары.

— Прошу прощения, — оторопело сказал префект, — но я ничего не понимаю.

По-прежнему показывая пальцем на прельстивший меня предмет, я попросила:

— Отдайте его мне.

— Мое пальто?

— Да.

— Зачем?

— Для выздоравливающих раненых.

Упав в кресло, он расхохотался.

А я, немного обиженная его неудержимым смехом, продолжала:

— То, что я говорю, вовсе не смешно. Послушайте, у меня есть несчастный малый, у которого оторвало только два пальца, он не хочет лежать в постели, и это вполне понятно. Его солдатская шинель недостаточно теплая, а мне с большим трудом удается обогревать огромное фойе «Одеона», где размещаются ходячие раненые; этому парню теперь тепло, потому что я взяла пальто у Анри Фульда, который заходил ко мне на днях; мой раненый — великан, а Анри Фульд — исполин, поэтому мне вряд ли могла представиться другая такая возможность; но понадобится не одно паль то, а ваше на вид очень теплое.

Я гладила меховую подкладку завидного одеяния.

Молодой префект чуть не задохнулся от смеха Вынув все из карманов пальто, он показал мне роскошный шарф из белого шелка, который вытащил из глубины кармана.

— Вы позволите мне оставить себе хотя бы шарф?

Я покорно кивнула головой в знак согласия Он позвонил и, снова приняв торжественный вид, хотя глаза его все еще смеялись, сказал привратнику, отдавая ему свое пальто:

— Отнесите это в экипаж двух дам.

Я поблагодарила его и, счастливая, удалилась.

Через двенадцать дней я вернулась, чтобы вручить ему лист, испещренный подписями домовладельцев и коммерсантов квартала, где находился «Одеон», однако, едва переступив порог кабинета префекта, я в ужасе остановилась, так как он, вместо того чтобы двинуться мне навстречу, кинулся к стенному шкафу, резко распахнул его дверцы и тут же захлопнул, бросив туда что-то. Затем встал, прислонившись к шкафу, словно для того, чтобы помешать мне проникнуть в него, и сказал с веселой усмешкой в голосе:

— Прошу прощения, но после первого вашего визита я подхватил сильный насморк. А сейчас я спрятал туда свое пальто… О, совсем плохонькое и старое, и не очень теплое, — с живостью добавил он, — но как-никак пальто. Я спрятал его туда и вот, видите, забираю ключ!

Положив этот ключ себе в карман, он пригласил меня сесть.

Однако новости были не из веселых, и беседа наша сразу утратила свой шутливый тон. За минувшие двенадцать дней раненые в госпитале все прибывали. Дела шли из рук вон плохо. Внешняя политика, внутренняя политика. Немцы приближались к Парижу. Формировалась луарская армия. Гамбетта, Шанзи, Бурбаки, Трошю в отчаянии пытались организовать оборону.

Мы долго обсуждали эти печальные события; я рассказала ему о своем горестном впечатлении от посещения Тюильри в прошлый раз; поделилась воспоминаниями о людях столь блестящих, высокого ума, таких счастливых тогда, а ныне достойных всяческого сожаления. Мы умолкли; потом я пожала ему руку, сказав, что получила все его подношения, и отправилась в госпиталь.

В самом деле, префект прислал мне десять бочек красного вина, две — водки, тридцать тысяч яиц, уложенных в ящики с известью, перемешанной с отрубями, сто мешков кофе, двадцать коробок чая, сорок ящиков печенья «Альбер», тысячу банок консервов и множество других вещей.

Знаменитый шоколадник господин Менье доставил мне пятьсот фунтов шоколада. Один из моих друзей, владелец мукомольного завода, подарил двадцать мешков муки, причем шесть из них маисовой Феликс Потен, мой бывший сосед по дому № 11 на бульваре Мальзерб, в ответ на мой призыв прислал две бочки изюма, сто банок сардин, три мешка риса, два мешка чечевицы и двадцать голов сахара. От господина де Ротшильда я получила две бочки водки и сто бутылок его собственного вика для выздоравливающих.

Кроме того, меня порадовал совершенно неожиданный подарок. Леони Дюбург, одна из моих подруг по Гран-Шан, прислала пятьдесят жестяных банок, в каждой из которых было по четыре фунта соленого масла. Эта девушка вышла замуж за богатого сельского дворянина, занимавшегося, видимо, хозяйством на своих многочисленных фермах. Я была весьма тронута тем, что она вспомнила обо мне, тем более что мы с ней не виделись с монастырских времен.

К тому же я реквизировала все пальто и домашние туфли своих друзей. Купила две сотни уцененных фланелевых жилетов; а тетя Бетси, которая жила, да и теперь еще живет, в Голландии — она была сестрой моей слепой бабушки, и сейчас ей девяносто три года, — так вот, тетя Бетси отыскала возможность передать мне через очень милого голландского посла триста ночных рубашек из великолепного полотна ее родной страны и сто пар простынь.

Корпию и бинты я получала со всех концов Парижа. Но больше всего доставала я корпии и повязок в Промышленном дворце.

В качестве «командирши» над всеми госпиталями там работала очаровательная женщина по имени Окиньи. Все, что она могла дать, она давала с веселым изяществом, а если ей приходилось отказывать, она делала это с печальным изяществом. Мадемуазель Окиньи было уже за тридцать. Старая дева, она, скорее, была похожа на молодую женщину: большие мечтательные голубые глаза, смеющийся рот, прелестный овал лица, маленькие ямочки на щеках, и над этой грацией, над этой мечтой, над этим кокетливым, многообещающим ротиком — высокий лоб, чем-то напоминающий примитивные изображения святых дев, высокий, немного выпуклый лоб, обрамленный с обеих сторон очень гладкими и очень мягкими волосами, разделенными безупречно прямым и тонким пробором. Лоб этот как бы служил охранительным заслоном ее восхитительному личику.

Мадемуазель Окиньи, окруженная всеобщим поклонением и обожанием, оставалась равнодушной ко всем проявлениям чувств. Она была счастлива тем, что ее любят, но не позволяла говорить себе об этом.

Промышленный дворец был средоточием прославленных врачей и хирургов; и весь его персонал был влюблен в мадемуазель Окиньи, впрочем, не только персонал, а и выздоравливающие тоже; и так как она прониклась ко мне особой симпатией, то делилась со мной своими соображениями, наблюдениями и печально-равнодушными чувствами к окружающим ее поклонникам. Благодаря ей я никогда не испытывала недостатка в перевязочном материале.