О Котовском ничего неизвестно. Будет сниматься картина или нет — еще неизвестно. На днях решится и этот вопрос. В сценарии много массовых сцен, а это сейчас снимать трудно. Сценарий переводится целиком на главную фигуру.
Театр нашел созвучную пьесу — «Надежда Дурова»[92] (Марецкая).
Мне опять предлагают ввестись во «Фландрию»[93], хотя там играет Курский[94]. Пьеса не получила никакого признания и очень плохой спектакль.
Вечером был у Бояджиева. Удивляется моему «терпению»: второй сезон без ролей. Опять предлагал переходить в Театр Красной Армии. «Там ждут тебя и возьмут сейчас же». «Сватал» на лучшую роль современнности: «современный Ричард-дьявол»; но что за роль — не говорит. А потом «Генрих». Попов мечтает ставить спектакль.
В Москве воздушные тревоги. Нужно отправлять семью, а куда отправлять? Сборы. Тяжелые сборы, тревожные сборы…
В театре идет сокращение труппы, организация бригад. Целые дни в беготне, с транспортом трудно — скорее дойдешь пешком, хоть и на Калужскую. Везде страшные очереди.
До чего боюсь расставаться с семьей! А расставаться придется — настаивают на отправлении ребенка из Москвы.
С фронтовым театром вопрос отпал, как отпал и вопрос о том, чтобы разбить театр на бригады. Костюмы из гастролей удалось вывезти, декорации остались там. Кажется, скоро будем играть.
Идут репетиции «Мамлока»[95]. Со сборами в Москве плохо. Для меня в театре ничего путного не будет.
25/VII
Вчера проводил своих, и никакого облегчения, разве только то, что больше ничего не могу сделать… Правильно ли сделал? А как же иначе? На сколько расстались, кто знает? Господи, хоть бы прошло все благополучно… нет, нет… это минута слабости… Нельзя подпускать к себе подобные мысли. Нет, нет, не хочу думать о худшем… Верю, верю в благополучный исход!
Вчера убило — разорвало на части Кузу[96] и ряд вахтанговцев. Они стояли на дежурстве в театре. Прямое попадание бомбы.
Бомбардировки ежедневные и проводятся с немецкой педантичностью — в одно и то же время. Расчет у них правильный — это очень нервит и изнуряет. Но дает время приготовиться. Тревога — два раза в день. Люди прячутся в бомбоубежища. Многие прячутся в метро. Мне ни то ни другое не нравится. Предпочитаю стоять на крыше. А в метро очень душно, неприятно… и стыдно.
Живу чаще в Кунцеве. От Москвы до дачи — пешком. Очень неприятно, когда тревога застает в поле, как будто только тебя и видит летчик. Милиционеры гонят в канаву. Ночами наблюдаю бомбежку около дома, а если в Москве — на крыше.
Зрелище сильное, и если бы это не на фоне родного города, то можно было бы следить с любопытством за стихией огня. А так — очень тяжело.
28/VII
Сегодня должно было быть официальное заседание, посвященное Лермонтову[97], в Большом театре с правительством… Должен был демонстрироваться «Маскарад»…
Как бесконечно далеко все это сейчас от меня, да, наверно, и от каждого… а тогда вся жизнь была сосредоточена на одном — лучше, правдивее, талантливее сделать фильм…
3/VIII
Эвакуация театров не предвидится.
Художнику Нестерову предложили выехать из Москвы, а он написал письмо примерно такого содержания: я патриот своего государства, за что же вы меня обижаете, заставляете бежать?
В городе ежедневно налеты. Дежурства у себя на крыше — на Калужской, в театре. Бессонные ночи изматывают, выбивают из формы. А силы нужны. Конец придет, теперь уже ясно, не скоро и не сразу.
11/VIII
«ТРАКТИРЩИЦА»
Спектакль играем в 1 час дня.
Кунцево… вечером и особенно ночью несется по улицам запах опоздавшей с цветением липы… пахнет табак, другие цветы… и такие сейчас лунные, лунные ночи! Тишина, покой, мирные звезды подмигивают в высоте… И вдруг: «Граждане — воздушная тревога!»
Одеваешься, корчишься от ночного холода, от росистого воздуха, вздрагиваешь зябко и клянешь последними словами уже проклятых многими народами.
Собаки воют вместе с гудками и проваливаются вместе с ними, как будто их и не было, как будто они записаны на пленку вместе с сигналами тревоги и вместе с ними выключаются. Сила рефлекса.
Рыскают по небу бесконечные, беспокойные, острые стрелы прожекторов. Жадно шарят по небу обрезками усеченных лучей. Но небо белесое-белесое…
И вот на горизонте начинают появляться красно-оранжевые вспышки — точки взрывов зенитных снарядов, предваряемые бледными вспышками орудийных выстрелов.
А вот стон моторов тяжелых бомбардировщиков, нудный, изнурительный, не то шмелиным, не то кошачьим воем отдает он. Так урчит кошка ласково и злобно, поднимая голову, подставляя шею. Рокот периодически то усиливается, то ослабевает. Методичность эта удивительно противна, как противна методичность немецких бомбардировок с началом и концом обязательно в одно и то же время.
Начинаются залпы близ расположенных морских зениток, опрокидывают воздух над головой, «бухая», рвутся снаряды, возвращая на землю осколки, которые дырявят крыши и… иногда головы. Парочка из них чуть не оказалась моими крестными. Зенитки тяжело опрокидывают тишину, сотрясая стекла, выдавливая окна, качая стены.
Самолеты то прорываются сквозь эту «заграду» огня, то поворачивают в сторону, чтобы снова лечь на курс.
Вот начали вспыхивать мертвым, белым светом осветительные бомбы и качаются на парашютах, как лампочки, привязанные к потолку. Мучительно ярко освещают они город своим фосфорическим бледным светом. И висят… и висят… По ним бьют трассирующими пулями, пули летят красными и голубыми полосами, хищные, злые… и клюют огонь и клюют, время от времени откалывая от них частицы, которые летят к земле… а светильники все висят и висят, проклятые…
Завизжала, зашелестела неведомая стая невидимых птиц. Пронеслась, замолкла. Через мгновение повсюду начали вспыхивать огоньки — воспламеняться зажигательные бомбы. Вспышки — ярко-белые, то одна за другой, то по нескольку вместе, по-дневному освещают город, а багрово-дымное небо возвестило, что зажигалки не успели сбросить с крыши и занялся пожар.
Еще мгновение, и засвистели сиренами, выворачивая душу наизнанку, фугасные бомбы. «Мгновения кажутся часами». И вот, раздирая все препятствия, с неистовым, остервенелым гулом, освещая небосвод розовым заревом, раздался взрыв, другой, третий… Чем-то плотным толкнуло в грудь, пошатнуло стены, задребезжало в стеклах окон…
Меня ломает пополам взрывной волной, и в довершение мимо уха провизжал осколок от стакана зенитки, а в носок туфли ударил другой. В такие моменты я счастлив, что моих нет здесь.
Вещи выволакиваются во двор, сваливаются в кучу.
На дворе и на крыше светло, как днем…
Хоть бы винтовку в руки, хоть бы выпустить обойму — другую вверх, разрядить бы свою ненависть, которая не находит цели и выхода.
Пожары, взрывы, ракеты, прожекторы, трассирующие пули… и тут же — луна, мирная и грустная, луна смотрит на взбесившееся человечество. Вместо серенад — ад!
И опять мучительно долго летит фугас и опять дыбится земля. Обваливается штукатурка, лопаются стекла, замыкаются провода. Мычат коровы, забились в норы и тихо поскуливают собаки…
И так 3–4–5 часов. Иногда все это ближе, больше, сильнее, совсем рядом; в другую ночь дальше, тише, спокойней…
Постепенно все сникает.
Улетают порожними «хейнкели», «юнкерсы», и только теперь начинаешь слышать, как где-то высоко над головой происходит настоящий бой, и видно, что не безнаказанно крутились немцы над Москвой. Еле слышные орудийные удары и пулеметная дробь говорят, что наверху идет другая схватка и там за меня разряжают свою ненависть наши истребители.
