Притаились, ждем.

А добровольцев все больше и больше.

А мы ждем…

Хочется не отставать, помогать. Быть полезным, нужным. Но как быть, когда вольно или невольно твое дело получает третьестепенную значимость?! Хочется лишь отвечать напряженной, самозабвенной работой, а приложить силы некуда.

26/VI

Киев предложил довести гастроли до конца. Одесса отпадает.

А по дорогам уже идут поезда с ранеными. На вокзалах, хоть они и оцеплены, — военные, военные.

Репетиции Макаренко идут вяло и плохо… Завадский говорит не увлекаясь и не увлекая… Признается, что по спектаклям ничего не делает. А впрочем, сейчас трудно и винить кого бы то ни было, но оправдания перед собой и народом было бы больше, если бы мы репетировали и привезли в Москву спектакль, приготовленный в дни войны.

За эти дни мало что изменилось, а жизнь пошла своим чередом. Народ стал привыкать к событиям и даже посещать кино и театр. В зале присутствует уже по 200–300 человек. Вот неистребимость жизни… Ко всему привыкает человек.

Дождь не перестает, видимо, потревожили небеса, и они плачут. У сводок толпы народа. Молча прочитывают последние известия и без комментариев уступают место следующим…

Несмотря на то, что наши части «отошли от границы», в народе живет уверенность.

Нет того возбуждения, что было характерно для первых дней, но зато нет и того, что можно было назвать легкомыслием.

В домах не увидишь просвечивающей щелочки, заводы не дают зарева, фары авто и трамваев направлены вниз и защищены козырьками сверху и не снуют белыми столбами во влажном воздухе.

Все окна заклеены бумажными крестами, это на случай бомбардировки. Думаю, что это больше духовная защита, как при кресте на двери от нечистого духа, а в самом деле — расход муки и бумаги. На то они и бомбы, чтобы сметать стены, а не выдавливать стекла в домах. Но людям так спокойнее, и пусть заклеивают. Рисунок от этих переплетов стал причудливым, окна похожи на кристаллы.

Позавчера мы с Кистовым[90] осрамились или осрамилась местная милиция: нас приняли за шпионов. Мы шли по главной улице и разговаривали. Я, правда, был в белой полотняной шапочке, не носят таких здесь. И вдруг нас останавливает милиционер и предлагает последовать за ним в милицию. После непродолжительного ожидания у нас проверили документы, неловко извиняясь, отпустили: «Сами понимаете, такое время».

В театре все по-старому. Отличает нашу жизнь от первых дней то, что мы стали много выезжать на призывные пункты, участки, школы, стадионы с концертами.

Работаю над Макаренко. Есть порох в пороховницах страны, но этого пороха нет у моих дорогих авторов. Прямо скажу, авторы — маломощные, а вслед за ними не знаю, что делать и мне. Переделывать все самому вроде не к чему, да и не позволят. Сдабриваю роль текстами самого Макаренко, случаями, им самим приводимыми, отступлениями, которыми он пользовался… Была мысль переписать роль целиком, но сколько надо взять препятствий?

2/VII

Вчера вернулась из Москвы Александрова. Признается, что «пожурили». В театре — призывной пункт. Сборов в Москве нет. Театры мечутся. Ленкомсомол не может выехать из Горького, нет денег на дорогу.

4/VII

Из Москвы уже кое-кого эвакуировали.

Фронт тревожит. Вчера отдали Львов.

Нам предложено стать прифронтовым театром, но что это значит, никто в толк не возьмет. То ли он должен разбиться на бригады, то ли полным составом находиться на фронте? А как декорации, репертуар? Для бригад нет репертуара, для переездов театра целиком нет возможностей у страны. Выехать из одного города в другой — проблема. В поездах с громадным усилием переезжают по пять — семь человек. Марецкая из Харькова приехала в тендере. Другие ехали только до Курска, а там надо было искать новые возможности сесть на поезд. Положение напряженнейшее, стране сейчас не до театров, хотя бы и прифронтовых.

На днях слушал Эренбурга. Дельные статьи он пишет, и когда его читаешь, получаешь смысловую и эмоциональную зарядку. Но когда я послушал, как он читает сам, мне стало даже неприятно, оскорбительно. О громадных событиях, о человеческом, страшном горе, неимоверных страданиях людей он говорит как поэт, или как писатель, получивший род стороннего наслаждения от того, как ловко у него это получилось. Я уверен, что, не желая этого, он получился холодным, сторонним, любующимся своим голосом и пафосом, автором, знающим, что он написал хорошую статью… Или это субъективное ощущение?

Обвинять легче, чем сделать путное самому. Но раз я замечаю разрыв между смыслом и формой, не могу пройти мимо. Кому же, как не мне, это должно знать? Слово — самое сильное средство общения между людьми, одно из самых сильных в моем искусстве, оно не может, не имеет права дискредитировать смысл.

События зовут нас делать большое искусство, чтобы быть достойными сынами времени. События должны быть отражены в искусстве талантливо и темпераментно, нет — неистово.

В Макаренко надо создать[91] горячую поэму, а не любоваться экзотикой беспризорности. На героическом труде, на чертовских трудностях воспитывать и воспитываться, вот о чем должен говорить спектакль.

Надо поднять вопрос о репертуаре. Сейчас надо строить репертуар (как никогда) от актера с группой. Может статься так, что эти маленькие группы понадобятся в других условиях.

Смешно, что мне приходится думать о репертуаре. Актеров моего плана — раз-два и обчелся. Репертуар героический, большой, о героическом только сейчас и говорить. Вообще народ любит трагедию и героическое, а сейчас в этом просто необходимость, а я… я без работы.

Надо заняться репертуаром для эстрады. Отведу хоть там душу, по крайней мере буду делать то, чего хочет мой народ.

6/VII

«ТРАКТИРЩИЦА»

Войска дерутся с отчаянной силой, уничтожают противника. Но… отступают…

Не знаешь ничего и потому молчишь… Не понимаю ничего. В чем дело? В чем тактика? Но это должна быть тактика… должна быть тактика!..

Тяжело… бесконечно жаль трудов народа, жизней, перспектив, мира…

И вдруг станет реальностью эвакуация с Лешей, Люлькой… Куда? Бежать? Какое невыносимое слово!..

Вот она — современная война, не на жизнь — на смерть! Начали очень тяжело… Вскочишь ночью и куришь, куришь, куришь… Что происходит на самом деле, ничего не знаю… «Ни пяди чужой земли…». Куришь, и вдруг ощутишь себя совсем одиноким… Да нет же, нет! Не может быть! Навалимся и опрокинем! Опрокинем? Прут ведь!..

Завтра уезжаем в Москву, там многое решится. Скорей, скорей! Там все виднее — центр… И все равно разобьем!

12/VII

МОСКВА

Еле выехали!

Все подчинено войне. В Дебальцеве ждали посадки сутки. Ночевали в железнодорожном клубе. Ехали сносно. В последнюю минуту даже в мягком вагоне устроились.

Настроение на дорогах напряженное и настороженное. Немцы закидывают в тылы диверсантов и шпионов всеми способами и средствами, до парашютных десантов включительно. Население помогает в ловле заброшенных в тыл. Страна за несколько дней совершенно преобразилась. Все подчинено войне — ничего от мирной жизни. Никакого благорастворения, все собранно и жестко. Распоряжения немногословны и категоричны — не надо отнимать у людей время на лишний текст.

Новостей в театре много. Театр предложено сократить наполовину. Оставшимся в штате платить 50 процентов зарплаты. Театры переведены на полную самоокупаемость.

Ю.А. в Москве нет, он в Ленинграде. Общее собрание назначено на 14/VII. С репертуаром полная неясность. Да и до репертуара ли тут?

В нашем театре мобилизационный пункт.

Детей из Москвы эвакуируют в разные города и места. Люшеньку решили никуда не отправлять, пока не решится судьба театра.