Пленки нет. Все картины идут на пленке, привезенной для «Котовского». Павильоны строить трудно, нет материалов.
А немцы бешено рвутся к Москве… Каждый день мы не досчитываемся какого-то большого города. Наши сдерживают напор, не отступают. Где же заготовлен, наконец, рубеж? Ужель Москва?.. Да нет… Не может быть, не верю, не хочу верить, не могу верить!
Жив ли Ванька? Молчит…
В Ленинграде голод. Отдан последний пункт, через который поддерживалась хоть малая связь с «Большой землей», — Тихвин.
Что-то началось на юге. Наши отдали Ростов.
Хоть бы что-нибудь знать!
Сколько горя кругом! Такая непосильная тяжесть ложится на плечи народа.
А пройдет время, и каждый будет считать себя счастливым, что жил в такое время. Потомство-то уж наверно позавидует.
4/XI
ЧИМКЕНТ
Театр, оказывается, поехал следом за нами и остановлен в Чимкенте. Марецкую и меня вызвали на спектакли «Дуровой».
Чимкент — маленький провинциальный город. Домишки, грязь, зелень, деревня.
Театр на пятьсот человек. Я своей персоной занимаю полсцены, выгляжу, как ихтиозавр… Типичные для такого города зрители, типичный прием.
Спектакль удалось прилично оформить. Из Москвы вывезли костюмы.
Часть актеров еще не размещена, живут в большой комнате театра, спят на стульях. Вчера приехала новая партия беженцев, немытые, грязные, несчастные…
Говорят, что власти приняли театр хорошо, обещают всяческое содействие. Но тем не менее надо переезжать в Алма-Ату. Вопрос об этом, кажется, стоит в местном правительстве. Ю.А. в театре нет. Прислал телеграмму за подписью начальника Отдела искусств города Перми, что начальник его задержал, потому что не знает, где театр [знают], что театр переведен, но куда — неизвестно. За это время наметилось большое контрнаступление наших войск на всех фронтах.
Ага! Стало легче дышать…
Но обратно двигаемся очень медленно. Сегодня пишут, что взят обратно Наро-Фоминск… а это — 80 км от Москвы!..
Несколько раз выступал в составе киноактеров на концертах, читал «Чудру»[115], пользуется успехом рассказ.
Прошел «Маскарад». Подавляющее большинство фильм хвалят.
Эрмлер:
— Это мой любимый образ.
Встретился с Герасимовым[116] и Макаровой[117]. Встречей взволнован.
Имел интересную беседу с Эрмлером.
— Я говорю откровенно: боюсь, что Котовского не сделаю. Котовский и сценаристом и постановщиком трактуется неверно, а бороться против них нет возможности.
Рассказал, что меня увлекало в таком стихийном, неуемном характере. Надо было пригласить более ровного актера, он бы сделал все добропорядочно и точно. Обкрадены обаяние, специфика образа, сняты все возможности, предоставляемые в кои-то веки режиссеру и актеру. Представление о фигуре будничное. Оно снижено до обычного твердокаменного штампа.
Рассказал, что я люблю в этом характере, что мне нравится, как бы я хотел видеть, как предполагал сделать уже снятые объекты… Посмотрите, и вы увидите хилую копию того, что могло быть мощным.
Эрмлер: Дело вы говорите. Я люблю ваше огромное романтическое дарование. Влюблен в вашего Арбенина, но с Котовского я настаивал вас снять. Этот материал должен снимать другой актер. Но большинство настояло на том, чтобы играли вы. И я поставил вопрос ребром: если в «Котовском» должен сниматься Мордвинов, то сценарий должен быть переделан. Поэтому и остановил производство. Вам необходимо включиться в работу над сценарием, предлагать, отстаивать то, что вам хочется. Итак, все мосты сожжены, отступать некуда… Давайте работать, и поверьте, что плохой картины я не дам выпустить; поэтому будьте спокойны и делайте то, что хотите. То, что вы видите в образе, мне нравится. Таким я вас не знал и не предполагал. Я приложу все усилия, чтобы это получилось.
1942
3/I
Живем под знаком продвижения наших войск вперед. А какой ценой, это знает только очень мало людей…
17/I
Чирсков[118] читал первую половину сценария. Стал получаться… Мои пожелания нашли отклик, предложения приняты. Появляется стремительность, компактность, темперамент. И все становится поэтичнее. Уходит эта обыденная, от беспомощности, серость, что пытаются назвать реализмом. Во вторую половину внес много предложений. Принимают.
Если бы кто-нибудь сменил режиссера. [Ему]… противопоказана эта тема.
Просмотрел снятый материал по «Парню»…
Ошибся. Думал, вытяну своими силами, без переделок сценария, против которых стали восставать категорически… Нет, нет…
Зря согласился. Уж, казалось, довольно одного опуса с «Дуровой». Характера нет, его надо сочинять, драматического напряжения он не несет, юмором не сдабривается, острого рисунка не применишь…
Очень трогательно, в первый раз так, расставалась дочка:
— Не уезжай, папочка, не уезжай…
— Меня дядя Юра вызывает.
— А ты не уезжай. Ты играть едешь, так играй со мной.
— А он мне деньги платит.
— А ты здесь зарабатывай. Не уезжай.
Милый мой ребенок, все время в разлуке. И им приходится нести бремя времени, лишения, права побыть даже с дорогими ее маленькому сердцу. Леша тоже расстроена… молчит…
21/I
ЧИМКЕНТ
Дорогой видел потрясающую по глубине переживания картину: сын — казах — лежит головой на плече матери, а она на его. Стоят на перроне и плачут, чуть раскачиваясь на ногах. Плачут в голос, причитая. Из щелок-глаз ручейками льются-слезы. Рядом старик отец и семья обливаются слезами отчаяния. Смотрят молча и безысходно…
Вспомнилась Волга. Погруженных на пароход и баржи новобранцев отправляют на войну. Парни с тоской прощаются взглядом с дорогими сердцу людьми и местами…
22/I
Дважды встречался с архитекторами, они эвакуированы сюда, и дважды спорили о принципах постройки новых театров. Очень обрушивался я на них за Театр Красной Армии и Ростовский. Мальцин[119], один из авторов Театра Красной Армии, был главным моим оппонентом. А я категорически против таких слоновых театров. Лицо мое, как и голос, как и темперамент, как все мои выразительные качества, не станут больше от одного пожелания современного архитектора-строителя. Они все остаются такими же. Другое дело будет, если вы изобретете к таким театрам еще лупу перед сценой. Но пока такой лупы нет, лично я предпочитаю играть в театре человеческом.
— Кому же, как не вам, играть на огромных сценах, с вашим темпераментом, голосом?!
— Слонам!
Смотрел еще раз «Каннибалов»[120].
Так не агитируют.
Рассчитывать московскому театру на то, что здесь всему рады, значит, рассуждать, как Абдулов[121]. Он меня спросил однажды, как мне понравилась его постановка на радио какой-то пьесы. Я говорю:
— Не понравилась. Это примитивно и тебя не достойно. Ты можешь делать талантливые вещи, а делаешь полуфабрикат. Пусть у тебя не получилось бы, мне была бы приятнее даже грубая ошибка, но то, что ты делаешь сейчас, меня оскорбляет. Это не ошибка, это невзыскательность…
— Ты ничего не понимаешь. И вообще я делал это не для таких, как ты.
— А для каких?
— Для Северного полюса, которые прислали мне массу благодарностей.
— А ты думаешь, что получил бы их меньше, если бы делал передачу с полной душой и талантом?!
Зритель, получив впечатление о силе и радости от твоего искусства, неизменно переносит эти качества и на тебя — актера-исполнителя. Поверишь ты в свое искусство, его обязательность, поверит и он.
