Вчерашнему Петру пришлось как бы воспитывать, взращивать в себе черты юного барона, искать в тайниках своей души совершенно новые для себя свойства характера, искать ту форму сценического поведения, которая была бы правдива, раскрывала характер героя и в то же время находилась бы в согласии с общим театральным решением спектакля. Мордвинов учился искусству перевоплощения и вместе с тем искусству сценического стиля.
Мордвинов только-только начинался как актер. Но ведь хоть и тщательно, чистенько, почти франтовато одетый, он оставался увальнем, этаким размашистым малым из маленького приволжского городка. Ладно скроенный, он не владел еще своим превосходным телом, поначалу казался малоартистичным.
Помню, как долго пришлось мне искать прием, чтобы чем-нибудь занять его руки, тогда еще неловкие, можно сказать, «неумные», а потом такие неисчерпаемо разные, такие мудрые, послушные — в Отелло, Арбенине, Лире. Решение пришло не сразу: я сочинил для Мордвинова «игру с тросточками». Их было две — одна с розовым, другая с голубым бантом. Цвет в спектакле был решен, как мне теперь кажется, интересно: в основе всех костюмов была скромная и строгая темно-синяя актерская прозодежда, а цветные детали дополняли костюм. В комедии Мюссе действует, постоянно сопутствуя ходу событий, хор крестьян, собирающих виноград; детали их костюмов — косынки, платки, подоткнутые юбочки, передники и т. д. — были решены в гамме золотой осени; краски — красная, оранжевая, желтая, зеленая, оливковая, коричневая — это цвета земли, природы, жаркой и пленительной. А у аристократов господствовали цвета нежно-розовый, темно-голубой, лилово-сиреневый — холодноватая гамма красивости. Так вот: две тросточки Пердикана помогали Мордвинову в жестикуляции, они «организовали» ему руки. Он то опирался на них, то помахивал ими, то сжимал в обеих руках, то перебрасывал в хор, то снова получал их оттуда. Словом, проделывал с ними десятки вещей. И в этом причудливом рисунке капризно летающих тросточек, впрочем каждый раз как бы наполненном различными подтекстами, отыскался способ, подчеркнув театральность спектакля, представить и выявить своеволие персонажа, помочь исполнителю справиться со своими руками, освободить его от скованности, привнести в его игру легкость, первое ощущение свободы.
Немало таких экспериментов было проделано в начале артистической биографии Николая Дмитриевича — здесь и «фрачный герой» Мебиус из «Компаса» Газенклевера, и Дик Даджен из «Ученика дьявола» Шоу, и простак Аполлон Мурзавецкий из комедии Островского «Волки и овцы», и поручик Яровой из пьесы К. Тренева «Любовь Яровая», и многие другие. Но первой действительно большой удачей молодого актера, позволившей угадать его будущее, сделалась роль поручика Соболевского, сыгранная Мордвиновым в инсценировке рассказа Бориса Лавренева «Рассказ о простой вещи». Эта работа Мордвинова начинает список его побед, приносит ему имя талантливого актера остропсихологического плана и все возрастающего мастерства.
«Рассказ о простой вещи», подготовленный к 10-летию Октября, я ставил вместе с Хмелевым. Работа между нами была распределена так: мой общий замысел, решение декораций, у Николая Павловича — работа с актерами и режиссура в прямом педагогическом смысле слова. Вот почему справедливо считать, что своим первым большим успехом в роли Соболевского Мордвинов обязан прежде всего Хмелеву. Хмелев — артист огромного таланта и мастерства — заразил Мордвинова своим пониманием остроты, наполненности сценической выразительности.
Мордвинов создал образ, противоположный другим его созданиям, в которых всегда просвечивала личность самого актера. Он полностью перевоплотился в белогвардейского офицера, раскрыл, не прибегая к преувеличениям, к формальным приемам, человеконенавистническую, садистскую сущность своего героя, мрачную, злобную сосредоточенность человека, который единственную радость находит в убийствах и мучениях. И одновременно он сделал это с такой силой, с такой конденсированной ненавистью к врагу, что о мордвиновском Соболевском, ни на минуту не терявшем правдивости поведения, социальной и психологической конкретности, писали как о «легендарном вурдалаке».
В связи с этим значительным событием в артистической жизни Мордвинова вспоминается и другое: перед самой постановкой «Простой вещи» Мордвинов за две бессонные ночи переоборудовал и оснастил новой электротехникой примитивную сцену студии. Он взял на себя заботу об освещении сцены, до последней минуты что-то слаживал в проводке, что-то монтировал на пульте освещения, выбегая в зал посмотреть, все ли так, как нужно. Перед началом спектакля его усадили за столик в гримерной и спешно начали наводить аристократический лоск на его потрудившиеся, почерневшие руки. И Коля… заснул. Спящего я загримировал его. А потом он пошел на сцену — играл, а потом мчался к пульту освещения, передвигал вместе с другими участниками спектакля декорации, менял аксессуары, пел за сценой и снова шел играть…
В роли Соболевского Мордвинов, по существу, впервые показал себя настоящим актером, художником большой волевой собранности и организованного темперамента. Эти особенности его дарования ясно проявились в образах, созданных вслед за поручиком Соболевским, в каждом из которых Мордвинов, открывая для себя новое, открывал это новое и для зрителей.
В Дике Даджене из пьесы Б. Шоу «Ученик дьявола» впервые открылась героико-лирическая природа дарования Мордвинова. Красивый, стройный, подвижный, умный и саркастический его герой был борцом за справедливость, истинным сыном природы. Мордвиновский Дик Даджен был живой, вольнолюбивый и неуемный характер, захватывающий своей непосредственностью, мужеством, душевной щедростью, чистотой. Мордвинов оказался подготовленным артистически и физически к этой роли: упорная жестокая работа над собой, над своим телом, движением, жестом дала результаты. Дик Мордвинова был атлетически прекрасен, ловок, силен, стремителен; его повадки и его великолепный голос, над которым актер не переставал работать всю жизнь, артистическая смелость и своеволие восхитили москвичей. «Ученик дьявола» утвердил Мордвинова ведущим актером студии. И вдруг — полная неожиданность: Мордвинов — Мурзавецкий. Назначение на роль казалось неоправданным; я решился на эксперимент, хотел проверить в Мордвинове возможности характерного актера. Долго ни я, ни Мордвинов не понимали, какой же возникнет Мурзавецкий из Мордвинова? Я старался уловить в его сумбурных поисках характерности его самого — где же он, в чем его понимание зерна роли, и однажды, что-то подметив, загримировал его таким, каким он вдруг почудился мне. Когда Мордвинов увидел себя в зеркале — длинноносого, с висячими усами и горестно глупо вздернутыми бровями, — он сразу все понял. С этой минуты роль у него пошла — эксперимент удался. Мордвинов доказал, что он настоящий артист, способный к острому перевоплощению, к смелой форме, что он прекрасно чувствует комедию.
Ролью поручика Ярового Мордвинов начал ростовский период своего творчества. Конечно, Яровой был родственником Соболевского. Но Соболевский был сдержан, внешне спокоен — его страсть была глубоко запрятана под маской равнодушия, вкрадчивой, кошачьей лени и самообладания. Яровой же был весь взволнован, вздыблен, яростен, нетерпим, почти безумен.
Мне вспоминается шекспировский Петруччо из «Укрощения строптивой» с его необыкновенной бравурной жизнерадостностью, великолепным размахом мечтаний, бурной поэтической приподнятостью. А рядом — большевик-подпольщик Ваграм из драмы Леонида Первомайского «Ваграмова ночь», инженер Тигран из одноименной пьесы Ф. Готьяна…
Мордвинов создал характеры совершенно разные по психологическому складу, его герои были разного возраста и времени, но одинаково цельные, крупные, волевые, настоящие народные герои — герои советской действительности.
Каким обаянием, какой заразительной нежностью, юмором и кипучей живостью наделил Мордвинов Тиграна. Конечно, это он сам — это его, мордвиновская нежность в высоком боготворении любимой, это его буйный гнев, когда он встречается с неодолимой тупостью и глупостью, это его яростное отчаянье, когда он понимает, что бессилен спасти, удержать уходящую из жизни. Это его наивный, почти детский, захлебывающийся от восторга юмор. И это ему, конечно же ему, Мордвинову, принадлежали вдруг возникшая тишина и мудрость, когда Тигран стоял один на один, лицом к лицу с природой. Его, но и не его, потому что все это взято в том необычном ракурсе, в той чрезмерной степени напряжения, которые ему почудились в Тигране. И так всегда, в каждой роли — это он сам со своими свойствами, но развитыми или погашенными. Органично — по-своему, всем существом — играл Мордвинов каждую роль, искал себя в роли и роль в себе. При всем многообразии типов, созданных Мордвиновым, они поражают одним свойством — художественной законченностью (при минимуме внешних эффектов), артистической смелостью внутреннего перевоплощения. В каждой следующей роли Мордвинов умел сделать открытие, отказаться от уже найденного. С годами расширялся диапазон психологического искусства актера и его мастерства, все отчетливее вырисовывалась внутренняя тема его творчества, роднившая самых разных его героев.
