Зал опять переполнен. Слушали прекрасно. Тишина прерывалась только аплодисментами. Совершенно ясно, что слава спектакля растет и он набирает признание […]

Были какие-то рецензии, но единодушия якобы нет, хотя и не ругают. Вот теперь бы написали!

По окончании бурные аплодисменты. Потом начали аплодировать ритмично, актеры подхватили и вместе продолжали аплодировать, пока опять не упал занавес, возвестивший конец наших гастролей в Париже.

Маленький банкет после спектакля.

Сориа в речи сказал, что театр имел самый большой успех и денег он взял больше остальных театров Советского Союза, что он надеется через 2–3 года встретиться с театром вновь.

Жюльен добавил в своей речи, что он готов принять нас хоть завтра. На первую линию вышли Бортников[639] и Щеглова[640], Михайлов, Бирман, Вульф.

Еще одна новость. Лондон выслал своих представителей, проверить, как идет дело в Париже, и официально пригласил нас продлить гастроли — в Лондоне. Наши ответили, что гастроли на этот год уже запланированы и план менять может только министерство. Может быть разговор только об осени или следующем годе.

Сегодня первый лень без дождя, но пасмурно и прохладно.

Итак — успех «Маскарада» несомненен, но, увы, запоздалый. Рецензий уже не будет. А тому, что успех был, доказательством — приглашение в Лондон и повышающиеся сборы […]

Разговорились на сцене с эмигрантами. Я сказал:

— Мы любим Лермонтова. Это один из тех неподкупных русских талантов, который вместе с другими, а их было очень много, смог вывести русскую литературу на высоту общемирового значения. Но, будь он проклят, Николай I, погубил цвет нации.

Эмигрантов передернуло.

— Лермонтов не такая величина, как Пушкин.

— Я боготворю Пушкина, но Лермонтов должен был идти дальше.

— Этого не могло случиться.

— Белинский находил, что это непременно случилось бы.

Вот они, осколки той «светской черни», которую ненавидели и Пушкин и Лермонтов, и от интриг которых [они] погибли!

Они осматривали, ощупывали материал костюмов, платья и все со слезами на глазах. Хотели увериться, что на нас все отечественное, и все-таки где-то сомневались, хотя и хотели верить.

Видно было, что они ранены смертельной тоской от того, что позволили себе покинуть Родину, и теперь со стороны гордятся [нами] и завидуют нам.

— Какие вы все здоровые и веселые! Нас, русских, французы награждали презрением и считали, что мы способны быть, лишь извозчиками. После того как вы запустили спутники, а потом и космонавтов, мы подняли головы, и отношение к русским изменилось в корне.

Первый спектакль мы «старались», следовательно, были не свободны, а раз так, то были зависимы от зрителя.

Взаимоотношения актера и зрителя складываются в основном так: либо актер владеет, властвует, и тогда плену этому охотно и радостно отдается зритель, ищет этого плена; но если ты не в силах взять его в этот плен, то зритель начинает критиковать, чувствуя, что актер от него зависит.

Нашли ли мы на первом спектакле своего зрителя? Потом — он определился, а на первом?

ГАСТРОЛИ В БОЛГАРИИ.

9/V

Уезжая из Болгарии в 1953 году, я увозил с собой удивительное чувство братства, дружбы, сознания, что есть на свете Страна и люди — Болгария и болгары.

Я играл тогда Отелло, Арбенина, Курепина («Рассвет над Москвой»).

И вот, через двенадцать лет мы снова едем в эту страну.

Я волнуюсь оттого, что мне придется предстать в неожиданном для зрителя образе, в образе кадрового рабочего «ленинской выправки».

Еще волнуюсь, что мы покажем третий вариант «Маскарада», и нам очень хочется, чтобы он понравился, мы любим этот спектакль.

И еще волнуюсь, что я скоро встречусь с нашими друзьями — болгарскими зрителями.

Когда я уезжал, кто-то из друзей бросил вслед отплывающему парому букет красных гвоздик. Он не долетел до меня, упал в Дунай и закружился в водовороте. Мне очень жаль было этих цветов. Я помню их до сих пор, и мне кажется, что, пересекая границу, я вновь найду букет из красных гвоздик — дар моих друзей.

Через 3 с половиной часа — Болгария — София.

Пасмурно и здесь.

Но встретили нас на аэродроме, а потом на вокзале чрезвычайно радушно, открыто, как своих, как родных! Цветами, «оркестром, большой группой людей, хотя аэродром от города далеко.

Речи, поцелуи, объятия, цветы…

11/V

Всю ночь дождь.

Говорило о себе и сердце. Как бы мне оказаться на высоте? До смерти не хочу обращаться к врачам, тем более, что редко кто не спросит: «Как у вас сердце?»

Спектакль [«Василий Теркин»] принимали радушно. Реакция почти та же, что и в Москве, за малым исключением. Но зато что делалось после спектакля! Я стоял на сцене и наблюдал за залом. Лица сияют радостью встречи. Было поднесено много цветов, несколько десятков букетов, и эти цветы летели со сцены в зрительный зал и обратно, и вновь к зрителю и опять к артистам. Никто не расходится, улыбаются, аплодируют прелесть. Просто душа радуется, что такое возможно.

Артист Трандафилов[641] произнес чудесную речь о громадном влиянии, которое театр оставил после первого приезда, желал, удачи.

Очень хорошо, коротко, сердечно и оригинально сказал Ю.А. о том, куда же нам дальше развивать дружбу, что надо ее углублять и сплачивать.

12/V

Зашел на последний акт «Бунта женщин». Смеются с удовольствием. По окончании много аплодировали.

13/V

Утром занимался ролью. Нашел много хорошего, но заметил, что я многое стал играть периферийно — не действуя, а пользуясь интонацией и прячась за образом. Неважна мне стала судьба сына, а через него, следовательно, и судьба страны (коли таким будет передано государство).

[…] Сегодня «Ленинградский проспект»! — 121-й раз.

Зал переполнен, гудит, хотя на улице проливной дождь и холодно.

Первый акт прошел верно. Но Вульф говорит, что тянули, кое-кто тишил. Прием сдержанный. Очевидно, простонародную, разговорную речь понимают труднее.

Второй акт прошел хорошо, даже лучше, чем хорошо.

Третий акт — отлично.

После каждого акта длительные и настойчивые аплодисменты.

На третьем акте много слез.

Играл я с удовольствием, легко и изобретательно.

На спектакле весь ЦК с Живковым во главе. Узнали мы об этом только после спектакля.

Зал аплодировал стоя, не расходясь, горячо и длительно. Много цветов, впрочем, как и на каждом спектакле.

Ю.А. хвалил: «Играл глубоко и серьезно». […]

15/V

Труднее углубить поверхностную роль, чем упростить глубокую. Но, увы, по последнему пошло наше искусство, и это не: старческое брюзжание, а убеждение, знание. Я верю, что к труднейшему повернется искусство, а не к упрощению. Чтобы быть интернациональным, прежде всего надо быть национальным… Не самобытное — это полуискусство.

Потом повезли на озеро на встречу с работниками Комитета культуры и искусства.

В 5 часов концерт у военных. Меня было освободили, но Ю.А. заявил, что он не поедет, если я не поеду. Поехал. При встрече покачал ему укоризненно головой, на что он: — «Спасибо, что поехал».

16/V

ИЗ ДНЕВНИКА РОЛИ АРБЕНИНА

Третья картина.

Вдруг взгляд остановился на браслете.

Пауза.

Глаза медленно раскрываются. Он оценивает положение — тот самый браслет. Рывком хватает ее руку, отстраняет от себя — проверяет тот ли браслет, потом, не глядя, хватает левую руку, ищет своей правой браслет на руке. Смотрит — действительно… второго нет. Долго смотрит ей в глаза (руки ее в его руках, широко раскинуты)… и падает от нее на левый бок…