«Целую тебя. Я очень нервничаю. О Достоевском есть другая рецензия, где хвалят Марецкую. Очень нервничаю. Целую!» […]

«Запружинить» — это верно, и это я делаю.

Голос однажды и к богу — невозможно.

Насчет «тихо» — попробую, благо акустика, видимо, здесь хорошая.

Начал я тихо, свободно и более или менее независимо. Акустика прекрасная, говорить легко, но… увы, впечатление это оказалось ошибочным, так как после второго акта Сосин и Ушаков сказали, что слышно нас — и главным образом меня — было плохо.

Будь вы неладны! Поведали об этом после половины спектакля!

Но слушали идеально. Мертвая тишина, которая настораживала и пугала. Чему ее приписать? Увлеченности или скуке? Аплодисментов мало. Вначале раздался шумок, и мне показалось, что меня не принимают, подумалось, что не одобряют моего внешнего поведения в роли. Но шумок быстро стих. Я обмер.

Дальше действие разворачивалось, как всегда. Я не могу сказать, что спектакль мы играли в удовольствие. Были все напряжены, «значительны» и несусветно паузили. Прочел два лишних, против вымарок, монолога, так как реплики не брали баронесса и Нина.

Дико мешали команды на колосники по радио с пульта. Они явно были слышны в зале и отвлекали нас и зрителя (плод несрепетированной монтировки). Свет весь перепутан. Перестановки затянуты, даже приходилось дважды стоять на сцене и ждать, когда дадут занавес и можно будет начать играть. Музыкальные куски включались с опозданием, а проход, о котором говорил Ю.А., я играл столько, что самому тошно стало, но музыки, — для чего и сочинен проход, — я так и не дождался…

Мебель ставили приблизительно, и от этого мизансцены удлинились дополнительно. Судорога, а не искусство.

Занавес был дан раз шесть-семь, но аплодисменты не были бурными.

Полная противоположность личным наблюдениям — зрители, которые собрались, по местной традиции, на сцене и делились своими впечатлениями. Это артисты местных театров, художники, корреспонденты, работники посольства. Я слышал только похвалы. Русские эмигранты очень взволнованы, очень высоко ставят мое исполнение — поздравляют «с победой», «с трудной победой»: «этот спектакль — не в французской манере» и пр.

Французы же говорят: «Вот настоящая русская школа. У нас показывают, вы переживаете». Отмечают «прекрасно поставленный красивый голос», «голос-красавец», «огромный, горячий темперамент» и пр.

Жюльен и Сориа светятся радостью и уверяют, что «все в порядке».

Пьер Виала[637]: «Я приехал из Марселя, я там на гастролях, чтобы приветствовать своих друзей и насладиться вашим искусством. У нас так не играют. Мы приучены к реалистическому искусству. Наши озадачены романтичностью. Мы капризны» и как отнесется наша пресса, не могу сказать. Впечатление такое, что спектакль, как новое кушанье, которое надо распробовать, потребовав вторую порцию».

Потребуют или нет?

Если бы я им мог сыграть, скажем, Забродина, они поняли бы, что романтический ключ этот — лишь к роли в романтической трагедии.

Да, эмигранты. «Это такое родное! Мы так скучаем без того, что вы нам привезли. Почему так мало приезжают к нам? Русская душа — особенная душа, и в искусстве ее никто не заменит. Поклонитесь родной земле!»

— Ужель не отвыкли?

— Это невозможно, и чем дальше, тем сильнее тянет на Родину!

[…] А я… или у меня точнее барометр, или я — Фома неверующий. Я не почувствовал, что я захватил их. Между залом и мною все время висела пелена, хотя внимание и интерес были налицо, но взволнованности, которой я избалован и которую только и признаю в нашем искусстве, я не почувствовал.

7/V

«МАСКАРАД»

Звонил Ю.А.

Вроде хвалят. Кое-кто, видимо, понял мой замысел, что над нашей любовью к Лермонтову мы немного иронизируем, над его юношеской наивностью (?). И дирижер, и исполнение расценены как исполнение в классическом стиле, но при всем этом иногда и проскальзывает суждение, что это старомодно. Это относится к тебе. Когда ты говоришь тихо, приближаешься к мхатовскому психологизму, когда перебираешь — к старому театру. Я бесконечно озабочен. Ведь твой успех — мой успех. Какие бы мизансцены я ни изобрел, они ничего не стоят, если нет Арбенина.

Леонидов[638] — первый антрепренер, который возил МХАТ в Америку, благодарил меня вчера, что есть театр и в нем замечательные и разные актеры. Вы — моя гордость и оправдание в жизни, и я хочу, чтобы мы укреплялись в этом сознании.

Сориа и Жюльен очень хвалили. Но сегодня надо играть свободнее, легче, стремительнее, и соразмеряя звук и силы. Я был счастлив, что я получил Ленинскую премию вместе с тобой. Мы получили вместе признание, надо и дальше идти вместе. Отзывов хороших очень много, но есть и «но», и к ним надо прислушаться».

Недаром у меня душа не на месте вчера была, и за похвалами я услышал то «но», которое переросло в отрицание у Ю. А….

Во многом виноват я, и кстати сказать, виноват против себя, против извечной своей исполнительности! К черту всякие выручки, затыканье дыр в виде задержек, музыкальных пауз и пр. Играть надо и отвечать за себя! Так как за всех отвечать — значит, не отвечать ни за кого и меньше всего за себя.

Принял я на себя всю ответственность, замазывал дыры и проиграл сам.

Самому бы справиться со своим заданием.

Но это все после драки кулаками…

Далеко не в лучшем виде я предстал вчера.

[…] К черту все! Сегодня я играю, как надо.

Интерес к спектаклю явно растет. Зал сегодня переполнен. Люди стоят везде. Как сказал Ушаков — «яблоку упасть негде».

Вчера по радио, после окончания спектакля, были переданы дифирамбы в адрес «сложного спектакля, хотя и трудно воспринимаемого из-за стихотворной речи» (переводчиков слушали с трудом, хотя русскую речь они изучили). Спектакль был принят залом горячо. А кроме того, в какой-то обзорной статье о трех наших спектаклях говорилось хорошо и о «Маскараде».

Сегодня совсем иное. Играл я без всяких «тише», «пружин» и пр. Играл, как хотелось, как всегда, и получилось что надо, и спектакль принят очень горячо. Жаль, что я не повел себя так вчера. Правда, в нашей первой картине был выкрик по-русски: «Громче», но я не принял его на свой счет, так как сразу — заиграл громко и легко.

На аплодисментах стояли минут 12–15, кланялись бы и дольше, но занавес местного театра вдруг ни с того ни с сего оборвал приветствия. А ведь я неправ был, утверждая, что, когда отдаешь всего себя одному, на другое не остается ничего. Этот физический закон не адекватен духовному, творческому. Душа — такая организация, что чем больше отдаешь себя чему-то, тем больше у тебя остается: ты становишься богаче, мудрее. Правда, это требует сил, но душа, душа — сосуд вместительный и способный к большим емкостям.

Так же верно и то, что учиться надо всю жизнь… Ученичество не кончается в школе, иначе артиста не получится, а если и получится — сникнет…

8/V

«МАСКАРАД»

Рецензий еще нет, а может быть, и не будет?

А может быть, бранят?

Ю.А. говорил, что сегодня передавали по радио, что спектакль, созданный по юношески несовершенной пьесе, передан театром точно, с большой изобретательностью и любовью, и что горячо был принят зрителями.

«Имел честь познакомиться и поговорить» со мной тот самый Леонид Давыдович Леонидов, о котором мне говорил Ю.А. Подошел ко мне сам и отрекомендовался.

Он подтверждает, что театр расценен как лучший из тех, что сюда приезжали из России. Но что начинать гастроли надо было с «Маскарада» и кончать «Маскарадом». «Я понимаю театральное искусство, знаю, что делается у вас. Я написал мемуары, с книгой вы можете познакомиться у Ю.А., я ее ему подарил».

Он видел «всех Арбениных», до Самойлова включительно, замечательного Арбенина, но мое исполнение роли стоит особняком, как самое полное, и представляет собой явление значительное. Он знает, что я играл Отелло, Лира. Он находит, что «Иркутская история», «Кремлевские куранты», «Оптимистическая трагедия» не могли пользоваться здесь успехом. Здесь не любят театральной стрельбы, мы видели ее настоящую, не любят белого и черного в искусстве (такое нужно, может быть, для двадцатилетних зрителей), а интеллигентный Париж не может быть удовлетворен, если он после первых пяти минут знает, что будет в конце. Он любит следить за духовным миром человека.