«МАСКАРАД»

Первый в сезоне.

Играл я сегодня собранно и легко, сильно, во многом совсем заново. Удался первый акт, легкий, веселый, жизнерадостный и отстраненный от толпы. Во втором акте особенно удалась сцена игорного дома.

Вообще второй акт пошел на злость и рваность речи. Это очень красит роль.

Третий акт — смятение, погружение в страшный мир, за черту, где человек не властен.

Работой сегодня я доволен. Это еще шаг вглубь и в новое.

26/IX

ПЕНЗА

На собственные гастроли в связи со 150-летием Лермонтова. Встретили и приняли в городе горячо.

1/X

МОСКВА

Смотрел «Опечаленную семью»[609]. Посмотрел опечаленных и опечалился сам. Какие разные по достоинству уживаются спектакли в театре Завадского. Диву даешься.

16/X

«МАСКАРАД»

Сегодня торжественный спектакль, посвященный 150-летию со дня рождения Лермонтова[610].

А я… устал, сердце болит… у меня всегда все сикось-накось. Ну, дай бог!

Были звонки — хвалят вчерашнее выступление в Большом театре.

Завадский: Хорошо, что нашли форму выступления. Видишь, и выиграли (?)

В театре выступление одобряют, кто видел. Поздравляют меня, как будто это мой юбилей, а не моего дорогого Михаила Юрьевича.

Великолепный спектакль. Как ни странно, а у меня собранный, спокойный и творческий, хотя зал переполнен и много именитых. Малый театр назначил сегодня тоже «Маскарад».

Огромный успех. Триумф. Овация.

И. Андроников сказал слово к зрителям. На сцену вышли тт. из лермонтовского комитета: Андроников, Грибачев, Тихонов, Соболев и др.

Ю.А. доволен, обнимает — «давай поцелуемся!» На сцене выводил меня вперед, на что зрители ответили овацией.

«Мы еще что-нибудь с тобой выдумаем», — сказал он.

[…] Мой долг перед Михаилом Юрьевичем я выполняю с увлечением, восторгом, любовью. Это и мой праздник.

20/X

АЛМА-АТА

Был у Люшеньки… маленькая запущенная могилка… Плита сохранилась в том виде, как я ее оставил, — расчет был правильный, но… ужасно тяжело… Невыносимо…

22/X

Показывали город. Город очень изменился, и к лучшему. Показывали места, где я снимался. Удивительно: знают и помнят, а я забыл. Показали и электростанцию в горах, где я копался в котловане… Интересно, волнительно — не могу отделаться от грустных воспоминаний. Невольно все окрашивается в глубокие осенние тона, хотя зелень на деревьях и краски горят буйно. […]

Наконец заказал надгробие, и на душе — легче. А горло, губы, язык пересыхают катастрофически. Врач качает головой, как буду вести себя сегодня на концерте?

Просят сняться на местах съемок «Котовского» и в Забродине для полнометражного фильма о декаде русской литературы и искусства в Казахстане.

23/X

«ЛЕНИНГРАДСКИЙ ПРОСПЕКТ»

[…] Впечатление?

Прежде всего от самого здания. Я знал, что именно здесь играл, по этому помещению меня помнят здесь, но… или устал от воспоминаний, или очерствел, но я был безразличен.

Впечатление от труппы… Бедно все. И декорации, и режиссерская мысль, и, увы, обычное исполнение.

Приняли радушно и с любопытством и никак не могли повторить, сыграть то, что они играли. Репетиция трудная, я пытаюсь понять, что они делали, а они старались мне помочь и облегчить мое существование, и от всего этого репетиция мало продуктивная. Завтра будет полуимпровизация.

24/X

Беда. Сахар в крови, ацетон.

Врач: «Надо лечь. Я понимаю, что некогда… а если будет хуже? Это надо сделать».

Предлагают лечь в больницу.

Выдюжу!

«ЛЕНИНГРАДСКИЙ ПРОСПЕКТ»

(Спектакль в Театре им. Лермонтова, Алма-Ата)

Зал переполнен! На все спектакли билеты проданы. […]

Выход мой, через паузу встретили аплодисментами, видимо, не узнали сразу.

Зал внимателен предельно. А режиссер говорил потом, что в зале, особенно в старшей его части, все время идет разговор о моих работах, воспоминания о годах войны: «такие сосредоточенные, взволнованные лица, как будто к ним после долгой разлуки неожиданно вернулся родной человек».

Спектакль приняли овацией.

25/X

Камень получается хороший. В низкой оградке. Каждое посещение трясет меня до основания, никак не справлюсь… Назначенная встреча с театром отменена по моей просьбе. Худо мне.

Не бываю у Люльки — места себе не нахожу, побываю, расстроюсь так, что не знаю, куда деться.

Надгробие поставлено — красный гранит на старом основании.

29/X

Слово на торжественном вечере:

— Что я могу сказать после десятидневной напряженной работы здесь? А вот что мне хочется сказать, дорогие товарищи алма-атинцы, москвичи, представители других городов и республик, наши гостеприимные хозяева и гости.

Удивительным делом мы занимаемся эти десять дней. Удивительным! Ведь что отзывчивее сердца человеческого, большого, живого сердца человеческого? Особенно когда оно бьется в унисон, работает синхронно с разумом? Да ничего! Недаром искусство апеллирует к чувству.

На выступлениях я слышал это сердце — бьющееся, трепетное, горячее сердце советского человека, которое хочет жить, жить в мире, творить, горевать, радоваться, плакать и улыбаться.

Да, да — улыбаться и плакать!

Награди человека холодным, равнодушным сердцем, лиши его возможности огорчаться, ненавидеть, отчаиваться, подниматься, и он лишился какой-то тайны, которая и есть собственно — человек! В этой тайне человек во всем его величии, широте, глубине.

Человеколюбец, художник и мыслитель Горький рекомендовал чаще напоминать человеку, что он — хороший: он и будет лучше.

Дорогие товарищи художники! Мы имеем все основания и возможность говорить нашему советскому человеку, что он — хороший!

Что же остается? Остается отдать все силы таланта на то, чтобы он стал еще лучше.

Вот в чем я утвердился, что почувствовал с особой остротой в эту декаду.

25/XI

МОСКВА

«МАСКАРАД»

Утром был в ВТО на совещании: «Современное прочтение драматургии Лермонтова».

Очевидно, такие обсуждения закон для этого учреждения. Постные лица ученых и критиков, доклад по написанному Ломунова…

[…] Дальше заставили говорить меня. Я развез начало, думал «историей становления образа» рассказать о главном, но увидел, почувствовал, что им это все «до лампочки», и свернул выступление, не сказав главного.

Может быть, будет выступать Вульф, которая сидела холодная, сдержанная и злая.

Она мне не сказала ничего. Марков нашел выступление «интересным», кто-то из сидевших рядом со мной в президиуме отнесся горячее к Варпаховскому. […] И опять убедился, что никчемное это занятие, и до того всем все неинтересно, даже собственные выступления, что диву даешься. Да откуда у нас может быть искусство, если и удачи не вдохновляют? Меня хоть слушали постно, но слушали, а Ломунова[611] и следующего [оратора] не слушали, демонстративно разговаривали.

Говорят, хорошо выступил Варпаховский, но не на тему. Он говорил о Мейерхольде.

Вульф, Данкман[612], Буромская[613] не выступали, говоря, что конференция не подготовлена и скучна.

Спектакль шел хорошо. Играл легко и свободно.

Нашел новое для пятой картины: часть первого монолога — обращаю к портрету Нины.

А карты падают из рук («в мире все условно») в два приема: сначала пошли все одна за другой, а последняя — через цезуру.