Ты записываешь мои слова?

— Да.

— Записывать тут нечего. Я не сказал тебе ничего нового. Будь здоров. Обнимаю тебя.

17/VI

Смотрел у французов «Фигаро»[606].

Интересное впечатление. Хотя быстро говорят, легко двигаются, а действие стоит на месте. Ровно, профессионально, равнодушно.

Мхатовский спектакль произвел на меня впечатление французского, горячего, а французский спектакль — холодного, щегольского и, да простят меня поклонники всего заграничного, — пустого.

Ложь такое дело, что либо надо продолжать лгать, если начал, либо остановиться и сознаться во лжи. Ну, может не нравиться наш русский театр, но зачем же противопоставлять ему плохое иностранное?

Взаимоотношения в спектакле начисто неверные. Например, премьер Фигаро может стоять к графу, к графине спиной, обращаться с ними, как равный, независимо. Отсюда перекос взаимоотношений. Нет борьбы одних за овладение другими, за свое счастье. Игра без опасности проиграть.

Среднего качества декорации и, как всегда у них, великолепные костюмы. Например, у Сюзон белая кофточка и черная колоколом юбка, вышитый пояс. Вдруг она, играя на гитаре, поднимает ногу, ставит ее на возвышение и… из-под черной юбки — ярко-красная с воланами нижняя. Это одно мгновение…

1/VII

Вчера и сегодня расширенный президиум художественного совета при Министерстве. Говорилось о результатах работ после Пленума ЦК и о планах на будущее. Интересного ничего не было, кроме выступления Е. Суркова. Очень интересный, обстоятельный и аргументированный доклад о современном театральном искусстве. Говорил и о «Маскараде», Лире, Забродине и об отношении критиков ко всему иностранному.

Кстати, не делом он занимается вообще. Сесть бы ему за стол, стал бы хорошим деятелем, но…

Я сказал Суркову, что хорошо бы ему написать развернутую статью, а то и брошюру на тему доклада, это серьезно и значительно, а то в газетном отчете останутся рожки да ножки.

— А что, это мысль!

На совещании много говорилось о Брехте.

Я и говорю Ю.А.: — А что, если все-таки Галилей[607]?

— Это мысль. Это твоя роль. Но я жду. Для тебя пишут пьесу о Хемингуэе (?).

13/VII

«МАСКАРАД»

Сегодня Ю.А. — 70 лет!

Будем чествовать. Основные торжества по этому поводу перенесены на осень.

После спектакля приветствие получилось сердечным. Явились все из Управления, некоторые писатели, драматурги. На сцене при закрытом занавесе говорили, поздравляли. За кулисами даже выпили немного.

Я говорил: —Ю.А., дорогой! Дорогие товарищи, друзья!

Я буду говорить от себя лично, но в силу того, что все мы в большей или меньшей степени, в той или иной мере являемся учениками нашего юбиляра, выдающегося режиссера страны, то, может быть, эти слова будут от нас всех.

Не бог весть какие способности требуются от человека, чтобы сказать о хорошем или плохом актере, когда он — актер, и всем ясно, что он хороший или плохой актер. Не требуется больших данных, чтобы сказать — это плохая или хорошая работа актера. Не надо кончать ГИТИСа, ГИКа, университета, чтобы честно поставить отметку за его работу. Но чтобы определить в маленьком побеге дар, чтоб почувствовать возможность роста этого побега и помочь этому росту, для этого требуются вкус художника, талант воспитателя и ответственность гражданина.

За долгий, сложный путь всего нашего театра, начиная от «частной студии Завадского» до Академического театра имени Моссовета, у нас были ошибки и победы. Об ошибках сейчас говорить не место и не время, а, кроме того, о них пусть пишут критики, ошибки их почему-то больше вдохновляют, об успехах же мы должны знать, и помнить, что успехами мы обязаны в большей степени вкусу юбиляра, таланту воспитателя, выдающемуся режиссеру Ю.А.

Сто лет вам жить! Не сдавайте позиций, Ю.А.! А вот сегодня я прослушал на радио запись спектакля «Маскарад» (писали 10 лет тому назад)… и ужаснулся. Ужель у меня бывали такие спектакли, ужель я так могу опустошать свое исполнение! Это непостижимо. Я прослушал первый акт и заявил, что не хочу перевода записи на пластинки. […]

— Но запись любима народом. Мы получаем массу писем с требованием перевести ее на пластинки. Она не забракована никем, ни на радио, ни у нас, и вы не вправе протестовать.

— Посоветуйтесь с Ю.А. Мы сейчас играем другой спектакль, более совершенный, более правильный, лермонтовский, а этот — декламационный, холодный, рассудочный, будто его не я играю, он в сторону картины, играя в которой, я еще не знал об Арбенине многого. Да и на спектаклях я не играл так. Ведь спектакль нравился, его полюбили, а за то, что я слышу, любить нельзя.

17/VII—1/VIII

Две недели жили на Цне, в турлагере Дома ученых. Отдохнули, порыбачили, накупались. Пришли в себя. Лукомские[608] (невропатолог и психиатр) сказали: — Поражались, как правильно решен переход от нормы до потери сознания в роли Арбенина.

Это хорошо… это мне дорого.

4/VIII

«МАСКАРАД»

Последний в сезоне.

Редко стал играть, будет сегодня тяжело, температура 30°.

Не знаю, как доберусь сегодня до сути. Душа молчит.

Надо как-нибудь заняться анализом состояний в ролях — проследить, какая разница в существовании в Арбенине и в Отелло; в этих ролях и в ролях современных: душа, тело, руки, походка, голос.

5/VIII

Сегодня был у председателя Комитета радио и телевидения. Говорил о переводе записи на пластинку. Он с готовностью отозвался на наши волнения и обещал дать приказ перезаписать спектакль. Большое, громадное ему спасибо, а то я себе места не нахожу с тех пор, как возник вопрос о переводе спектакля на пластинку.

Я говорил Харламову, что эта работа Завадского — вдохновенная, что он давно не был таким творческим и хотел записать сам. Он давно так не работал, и не запечатлеть его работу недозволительно.

«ЛЕНИНГРАДСКИЙ ПРОСПЕКТ»

РЯЗАНЬ (гастроли театра)

Играли хорошо. Серьезно. Я радуюсь, что вместе с декорациями и пр. не развалился сам спектакль. Роли растут, а не превращаются в свою противоположность, как с некоторыми спектаклями.

Публика много смеялась, плакали. […]

Ответное слово пришлось держать мне.

— Дорогие наши зрители!

Дорогие товарищи рязанцы! Друзья!

Вы проявили к нашим спектаклям такой повышенный интерес, окружили их таким взволнованным вниманием, наговорили в наш адрес столько дорогих нам слов, что, по чести сказать, я не знаю, как ответить вам!

В одном мне легко признаться искренне и чистосердечно, что интерес, внимание и тепло, идущие из зрительного зала, смех, аплодисменты и слезы ваши — нас радуют. Это дает нам новые силы для работы.

Нам радостно, что вы волнуетесь — а мы это слышим, — что вы смеетесь, негодуете, плачете. Ибо в этом мы видим назначение театра, оправдание нашего искусства.

Театр только тогда имеет право на жизнь, пока он заставляет думать, решать, негодовать, утверждать, смеяться, плакать…

Не будь этого, наше искусство превратится в сухое назидательство, скучную лекцию или, наоборот, в пустое развлекательство.

Мы приложим все усилия, чтобы в дальнейшем наш театр, Академический театр имени Моссовета (звание нас не перестает радовать, очевидно, потому, что получили его не по наследству, а заработали своим трудом), делал спектакли, которые бы не оставляли зрителя равнодушным, чтобы они звали, заставляли решать основные вопросы бытия, чтобы они рождали ненависть, гнев, радость. […]

24/IX