Немного увлекся первым актом и передал чуть больше, чем необходимо, а это не на пользу.
25/XI
ЗАМЕТКИ К ВЫСТУПЛЕНИЮ В ВТО
На заседании «Современное прочтение драматургии Лермонтова»
Наших критиков стало устраивать все, что угодно, лишь бы разное.
Есть возможность еще раз ублаготворить их, создав из «Маскарада» — комедию.
Конечно, можно достичь какого-то пункта и кружным путем, лишь бы доехать. Можно и забыть, что «Маскарад» — романтическая драма.
А может быть, это не «новое прочтение», а просто неодоленность материала? или несогласие с автором? […] Разве может быть достоинством исполнение, когда Казарина играют… Арбениным? Это же диаметрально противоположные образы!
В первом варианте — романтичность в жизненно достоверной обстановке, может быть, не всегда помогающей образу Лермонтова…
Съемки — дело сложное, и особенно, когда снимается фильм по емкому материалу.
Конечно, и корректно рассказанный материал сыграет сам за себя, но сыгранной ролью можно считать ту, хотя бы на определенный промежуток времени, когда она продумана, проверена, откорректирована главным режиссером — зрителем.
Ю.А. любит говорить, что со мной он не работал. И так и не так.
Я же сидел в зале, видел, куда, в какую сторону направляется спектакль, когда многие мои (прежние) находки не сменяются другими, а развиваются, уточняются, обрамляются и оттого деваются рельефнее.
Но я солгу, если скажу, что мне удобнее без репетиций.
Нужно содружество единомышленников.
Парадокс — чем точнее рисунок, закрепленнее — тем свободнее существую.
А еще и тем отличается первый вариант от последнего, что если для первого я и был подготовлен моей любовью к Лермонтову и работой над его произведениями, то к последнему, хотя я и стал старше на двадцать лет, я накопил опыт работы, тренировку именно на эту роль. И еще — проверенность на зрителе — этом великом режиссере, пусть не обидятся режиссеры, ведь и они учатся у зрителя, хотят они этого или не хотят.
И в первом спектакле, хотя и с подготовкой, полученной в кино, я сыграл по наитию. Сколько же от большой, глубокой роли останется, если не было [настоящей] подготовки?
Лермонтов — не только мятежный, но и тревожный, и чтоб играть его — надо уметь тревожить себя.
Я замечаю: не любит народ простого, которое прикрывает пустое.
Актеры, как, впрочем, и все люди, не любят тревожить себя, а иногда даже возводят духовное безучастие в принцип.
Создан рисунок, он и скажет за себя. «Щадите себя, чего вы размахались», — сказал мне однажды кто-то из актеров Малого театра. А в других театрах даже систему Станиславского поставили под сомнение, так как последователи ее, видите ли, «скорее умирают».
По возможности, не тревожить себя ни физически, ни психически. Но сила наша в том именно, чтобы беспокойное стало привычкой. Молодость наша в том, чтобы силы наши, главным образом духовные, но по возможности и физические, были легко возбудимы.
Я люблю репетиции и рядовые спектакли, когда идет работа… В других случаях — демонстрация.
Как-то так получалось до сих пор, что у меня ни одна роль не стала потом хуже, чем на премьере, и наоборот — они, как правило, вырастали и даже изменялись по содержанию.
Думаю, это потому, что я даю на каждый спектакль себе хоть небольшие, но непременные задачи, хоть на кусочек. Очевидно, эта крупица и делает роль живой на каждом спектакле, с большим или меньшим приближением к правде, не [позволяет стать] повтором.
Время от времени советы Ю.А.
Новые впечатления от других спектаклей, литература, музыка, живопись, скульптура, обмен мнениями с людьми, смотрящими спектакль.
Кстати, кто хочет знакомиться с моими работами по тому, что о них написано, особенно по тому, что написано по премьерным впечатлениям, могут быть уверены, что ошибутся. Я не люблю и не любил премьер. Это — судорога. Я люблю не 1-й, не 50-й, не 100-й спектакль, я люблю — 3-й, 51-й, 93-й, 102-й и т. д., словом — не торжественные.
Я люблю спектакли торжественные изнутри, а не от афиши, когда собирается много людей, сопротивляющихся своим впечатлениям.
Слов нет, я и некоторые мои товарищи, большие актеры, часто требуем от Ю.А. уточнений в мизансценах. Я люблю, когда рисунок найден, закреплен, облюбован, выискан, тогда, закрепленный в форму — вот парадокс, — я становлюсь свободным и импровизирующим.
Тогда я получаю право на такое существование в роли, которое освобождает меня для главного — жизни в образе.
Я знаю, что руки у меня соответствуют строго выисканному [рисунку], ноги не идут против образа, интонация, на худой конец, если я пуст, скажет за меня, мизансцены сохранят образ спектакля и т. д.
Тогда мне не тесно в образе и спектакле, не давит меня деспотизм формы; наоборот, [она] дает мне волю изменять однажды найденное, если запросилось что-либо лучшее, более точное, более интересное.
Любопытный у меня был разговор с одной провинциальной, именно провинциальной, актрисой: ее кумиром был Иванов-Козельский[614], знаменитый гастрольный актер. И то, что увлекало эту актрису в Козельском, противоположно МХАТ; это то, что он был свободен и мог делать, что хотел и как хотел, мог менять рисунок роли.
Я думаю — правда, я не видел Козельского, — что здесь очень много напутано и свалено в кучу…
Я не Козельский, но на моих гастрольных спектаклях, когда я выезжал в другие труппы, было много импровизационного. Это диктует обстановка — другие актеры, [другие] решения и образ спектакля.
Но меняешь, и, кстати, чаще в худшую сторону, то, что особенного значения для рисунка роли не имеет; основное же остается, и остается непременно, иначе будет разрушен образ. […]
Рисунок роли — совокупность внешнего и внутреннего.
Выражение образа — мизансцены, поведение, звук-интонация и внутренняя логика образа, его первичные задачи, устремления…
Наверно, гениальные актеры постигают сложнейшие задачи мгновенно, но им закон не писан, они сами создают закон. Я верю в труд. Я вижу, как мои товарищи, очень одаренные люди, добиваются результата трудом, сосредоточенностью, увлеченностью… Хотя и Шаляпин говорил о труде, и К. С. был великим тружеником, а Чайковский каждый день решал задачи по гармонии…
Ну, а нам и сам бог велел.
2/XII
Смотрел генеральную «Объяснения в ненависти»[615].
Говорил на худсовете.
— Спектакль нравится… Спектакль-раздумье. Почерк Ю.А., но спектакль затянут. Необходимо активизировать концы сцен, на них наступать новой сценой, тем двигать действие.
Артисты рассиживаются и, как правило, играют роли в раз заданном ритме и темпе, не развивая их.
Необходимо уточнить некоторые тексты. Артисты говорят тексты своими словами. Это невозможно слушать.
Прекрасно решены декорации Васильевым. При черном фоне, сером поле — белая дорожка из глубины авансцены и немного деталей. Лаконизм предельный. Хочется лишь немного разнообразить дорогу то пятнами, то цветом. Завидую артистам, что они играют в таком строгом оформлении. Давняя моя мечта!
Бортников — хорошая работа. Умен, свободен, содержателен, афористичен. Но и он не развивает роль. Однообразен и повторяется от роли к роли. Невозможно смотреть на его голову, особенно со спины — девушка в картузе. Такое в строю не положено, как не положено и сидеть при старшем, без его разрешения.
Есть изыск, он уводит от современного.
Красная гвоздика на полу в финале: надо отыграть ее, либо отшвырнуть в сторону, либо наступить на нее, но не брать с собой — это подарок не от искреннего человека. Да надо ли переодеваться? Получается не солдат, а премьер театра.
Хорошие данные у парня, но удержится ли он, не собьется ли с толку? Много хвалят его… Новиков погорел на этом. А Ю.А. не дает говорить об этом никому, как это было и с Новиковым.
