Проводив беляков несколькими очередями, башенный пулемет бронепоезда замолчал. Зато бахнуло носовое орудие и где-то в полях вспыхнуло, а затем практически сразу погасло световое облачко одиночного взрыва.

По внутренней связи бронепоезда пошли команды Мокроусова прекратить стрельбу. Но это не касалось пехоты, которая высыпала из эшелонов, рассредоточилась вдоль железнодорожного полотна, почем зря жгла патроны и вела интенсивный огонь в темноту. Впрочем, в том, что противник сделал свое черное дело и отступил, красные командиры разобрались быстро. Огонь прекратился. За станцию выдвинулись боевые дозоры, и Котов опять оказался на перроне. Рядом с ним возникли бывшие с ним на кладбище в Зверево товарищи, и с пистолетом в руке он побежал к водокачке. Ему был нужен хотя бы один живой враг, который мог рассказать, кто осмелился напасть на матросов и действовал так нагло.

Котову повезло. Под водокачкой лежали два человека, расчет вражеского пулемета. Один был искромсан пулями и уже не дышал, а вот другой пока еще жил. Подволакивая ногу и прижимая к груди пробитый бок, он пытался уползти в темноту, но сделать этого не сумел. Матросы налетели на него и отобрали у оглушенного падением с водокачки беляка пистолет. После чего, по команде Котова, они подхватили его под руки и поволокли на станцию. И здесь без всяких переходов, в небольшом грязном станционном зале, в который сквозь выбитые окна проникали отблески огня от горящего угольного склада, он начал допрос.

На золотопогонника, щуплого и похожего на птенчика юношу в рваной шинели с погонами прапорщика, обрушился град ударов. Опытные матросы били его по искалеченной ноге и подраненному боку. Все делалось быстро, и чекист, не давая пленнику опомниться, задавал ему вопросы, на которые тот не мог не ответить:

- Кто ты?! Имя?! Фамилия?! Звание?! Отряд?!

Младший офицер выл от боли, мало что соображал и отвечал сквозь стоны:

- Прапорщик Иван Завьялов... Офицерская полурота Чернецовского отряда...

- Сколько вас было!? - услышав про чернецовцев, радостно оскалившись, прокричал Котов.

- Много...

Новые удары, не настолько сильные чтобы человек провалился в спасительное забытье, но достаточные, для того чтобы разговорить его, посыпались на партизана, и Завьялов промычал:

- Двадцать пять человек... Арьергард отряда...

- Кто командовал!?

- Есаул Лазарев.

- Четыре дня назад ты был в Зверево!?

- Да.

- Разведчиков наших расстреливал!?

Завьялов замолчал, поднял на Котова глаза и, конечно же, заметил, с какой лютой ненавистью смотрит на него матрос. Затем он моргнул и, видимо, решив одним махом избавиться от мучений, которые его ожидали, чтобы спровоцировать чекиста на необдуманные действия, в запале, выдохнул:

- Было такое. Расстреливал. И не только. Шлюху вашу первый под себя подмял. Понял!? А она ничего, хороша была. Сначала сопротивлялась, тварь. А потом даже стонала от удовольствия...

От таких злых слов в глазах Василия потемнело. «Кольт» сам собой оказался в его руке. Черное дуло уставилось в лоб прапорщика и выплеснуло из себя огонь. Завьялов, во лбу которого появилась дырка, дернулся всем телом и замер, а матрос продолжал стрелять в него до тех пор, пока в барабане не закончились патроны.

Братишки Василию ничего не сказали. Они просто отошли в сторону от тела в прострелянной шинели, которая пропитывалась кровью, а затем вышли из помещения. Чекист последовал за ними и, прохаживаясь по перрону, узнал, что потери среди красногвардейцев и матросов весьма велики. Погибло сорок бойцов революции и столько же ранено, а помимо этого партизаны сожгли все запасы угля, которые были в Каменоломнях. Что же касается чернецовцев, они потеряли всего двух офицеров. И пока партизаны, эти белогвардейские недобитки, драпали к Дону, матросы тушили пожары. Они заливали огонь водой и не в первый уже раз клялись поквитаться с ненавистными чернецовцами, которые уходя, уже в балках за станцией, громко и на показ, чтобы их услышали, распевали «Журавля».

«Сволочи! - понемногу успокаиваясь, думал в этот момент Василий Котов. - Твари золотопогонные! Ну, ничего, скоро мы придем в Ростов, и там вы за все ответите. А потом мы и Новочеркасск возьмем. Только дайте срок, и будет вам всем амба. И вам, и женам вашим, и детям. Всем амба!»

Ясным и морозным утром 12-го февраля во двор Новочеркасского юнкерского училища на усталых лошадях въехали два грязных бородатых человека в потертых кавалерийских шинелях. Первым был знаменитый партизанский командир полковник Василий Чернецов, а вторым я, подъесаул Константин Черноморец. После разгрома нашего отряда у станции Глубокой прошло три недели и вот мы снова в столице Всевеликого Войска Донского, куда добирались окольными путями.

Впрочем, расскажу обо всем по порядку...

Той злосчастной ночью Греков спас нас и иначе, как чудом, его появление не назовешь. Хотя, может быть, это была некая закономерность. В отряде Белого Дьявола люди обучены слабо, все же вчерашние семинаристы, и еще на подходе к Глубокой он столкнулся с одним из конных красногвардейских отрядов. Вражеские конники смогли его обойти, и отрезали партизанам пути к отступлению. Как итог, отряд кубанца без боя отошел на север, к горе Почтарка, и вчерашние пехотинцы, только несколько дней как взгромоздившиеся на лошадей, догнать его не смогли.

Оторвавшись от преследователей и переночевав в Сибилевском хуторе, отряд Грекова перешел на левый берег реки Глубокая и, не зная, как прошел бой за станцию, решил вернуться к тому месту, откуда должен наступать отряд Чернецова. После полудня он был на северо-восточных высотах, обнаружил свежие стреляные гильзы от орудия и наши следы. Задерживаться возле станции грековцы не стали и пошли вслед за нами, но вскоре услышали шум нашего с голубовцами сражения и заметили вражеские разъезды. Поэтому партизаны затаились в одном из оврагов, которых вокруг предостаточно, и стали ждать наступления темноты. А как только сумерки окутали степь, они пошли на прорыв к Каменской, и напоролись на меня с Чернецовым и окруживших нас голубовских предателей.

Наших преследователей порубали вмиг, но двое все же ушли. Ночь. Степь. Овраги. Спускается легкий мороз. Незнакомая местность и на пути к Каменской полтысячи враждебно настроенных казаков. Где-то впереди отдаленные крики, звучат одиночные выстрелы и мелькают огни, а на железнодорожном полотне справа пыхтит паровоз. Думать особо некогда и Греков повернул своих партизан на восток.

Обходя овраги, мы мчались до четырех часов утра, и оказались неподалеку от станицы Калитвенской, родного поселения полковника Чернецова. К людям не выходим, и останавливаемся на привал километрах в двух от станицы, у тихой речной заводи Северского Донца. Полковника снимают с лошади и кладут на попону. Молоденький фельдшер из отряда Грекова сноровисто разводит костер, ставит рядом котелок с водой и достает иглы для зашивания ран. Пока он готовится к операции, я занят тем, что разминаю затекшие кисти рук нашего командира, и спустя какое-то время он приходит в себя.

- Где отряд? - еле слышно шепчет Чернецов.

- Ушел к Каменской.

- Кто еще с нами?

- Из нашего отряда никого.

- А люди вокруг?

- Греков со своими.

На мгновение полковник замолкает, судорожно сглатывает, и я подношу к его губам предусмотрительно протянутую фельдшером флягу с уже подогретой водой. Полковник делает пару глотков и задает еще один вопрос:

- Где мы?

- В двух километрах от Калитвенской.

- Слева или справа?

- Справа.

- Отлежаться надо... там, на окраине станицы... дом стоит... крыша черепичная... дядька мой живет... он не сдаст и укроет.

Чернецов снова теряет сознание, а я сам себе говорю:

- Понял, командир.

Вскоре фельдшер начинает свою работу, отдирает запекшуюся тряпку, которую я наложил полковнику на рассеченный бок, промывает рану и начинает латать дыру в теле Чернецова. Дело свое он знал хорошо и уже через пятнадцать минут операция в полевых условиях окончена. Так и не пришедшего в себя полковника грузят на закрепленную меж двух коней попону, и я объясняю Грекову, что еще одного перехода командир не выдержит и его необходимо спрятать у людей.