Сейчас он верил в это. Урок не прошел для него даром, он постарается быть внимательнее к тому, что происходит вокруг. Он постарается победить в себе эту смешную сосредоточенность на самом себе, он ведь вовсе не такой уж эгоист и себялюбец. Скорее он слепец, ограниченный и скучный человек. Он должен бороться с собой. Иначе… Ему даже подумать было страшно, что будет иначе.
* * *
Как-то вечером позвонила Ирина и сказала, что у нее есть к ним обоим срочное дело, надо поговорить. Она приехала усталая, серьезная, в старом Ветином платье, которое болталось на ней.
— Вот что, Вета, — сказала она, — вообще-то я по поручению мамы. Она просила с тобой поговорить. Потому что она собирается выйти замуж.
— Этого не может быть…
— Почему же не может?
— Ирка! Да ты что! Ты понимаешь, что говоришь? А как же папа? Как мы?
— Вот именно — как мы, об этом и разговор. Вернее, как я… Потому что папа, Вета, давно умер. Ты вот, например, очень часто его вспоминаешь?
— Я ничего не понимаю, Ирка, так ты что, согласна?
Ирка вскочила, сердито забегала по комнате, у нее был вид затравленного маленького зверька, который не знал, что сделать лучше — нападать и грызть врага своими слабыми зубками или бежать во все лопатки.
— Знаешь что, — сказала она наконец, — я так не могу, давай все по порядку.
— Хорошо, давай по порядку. Кто он?
— Кто он. Ты, Вета, только не падай в обморок. Конечно, он — Федоренко.
— Кто-кто? Этого не может быть…
— А собственно, почему? — осторожно вмешался Роман. — Я давно чувствовал, что это назревает, что это может случиться.
— Так. Значит, все уже решено? Зачем же тогда со мной вообще разговаривать? Прислали бы по почте приглашение на свадьбу, и все…
— Какая свадьба, Вета? Ты, наверное, совсем ничего не понимаешь. Нам с мамой очень тяжело — и материально, и вообще. Ты знаешь нашу маму, она не очень-то приспособлена к жизни, она привыкла жить за папиной спиной, и теперь она совершенно беспомощна. Когда что-нибудь не так, она просто садится и плачет. Я в доме за мужчину. Это трудно, Вета, да и не очень мне нравится. И потом, ты забыла, я перешла в десятый класс. Что ты мне прикажешь делать потом? Идти работать? Мама на это никогда не согласится… Будет лезть вон из кожи. А ей и так несладко в домоуправлении. И на дом она берет работу.
— Значит, это все ради тебя?
— Да нет, конечно, не ради меня. Но и из-за меня тоже. Потому что ей страшно одной. Ты понимаешь, что значит — страшно?
Ирка все бегала по комнате, маленькая, побледневшая, сердитая и такая взрослая, что сердце у Веты сжалось. Чем-то она похожа была на Зойку, какой когда-то впервые увидела ее Вета. Но нет, Ирка была другая, в ней совсем не было злости, а только какое-то безмерное, недетское чувство ответственности, и жалость ко всем, и еще что-то… Ах, Ирка! Но чем Вета могла помочь ей? Даже денег у нее своих не было ни копейки. Отдавать ей свою стипендию? Но имела ли она на это право? И брать у Романа неприятно, стыдно.
— Ну подожди, — сказала Вета, — ну чего ты? Чего ты бегаешь? Подожди, сейчас будем чай пить. Рома, поставь чайник, позови Марию Николаевну, надо нам всем прийти в себя.
Вечер был светлый, теплый, после дождя нежные запахи земли ожили, поднимались, текли в открытые окна, и казалось, что все они сидели сейчас не в Арбатском переулке, а где-нибудь далеко за городом, на даче. И густой старый клен за окном стоял не шевелясь, огромный, тихий, словно специально заслоняя от них близко стоящий напротив дом, чтобы они чувствовали себя еще отгороженней, еще спокойней. Но покоя не было. Вышла Мария Николаевна, как всегда тщательно одетая, с высокой седой взбитой прической, с надменным замкнутым лицом. Она держалась так, словно ее кто-то обидел, и все застыли в неловкости оттого, что она слышала этот тяжелый и неприятный разговор, который, в общем-то, не имел к ней никакого отношения и именно поэтому обижал ее. Но что они могли поделать с этим в нелепой квартире с тонкими, в ладонь, перегородочками, через которые все и всегда было слышно. И Мария Николаевна мучилась этим больше других, словно это была чья-то грубая бестактность, словно ее вечно подозревали в подслушивании чужих секретов.
— Спасибо, Вета, что ты обо мне вспомнила, но я не хочу чаю, я уже ужинала… Здравствуйте, Ира.
— Зрасьте!
— Ну, просто так посиди с нами, мама.
— Нет, спасибо, я почитаю немного и буду ложиться. Я уже приняла снотворное. Ты зайдешь ко мне через полчаса, Рома?
И вот так было всегда, каждое слово было неспроста, каждое слово было ответом на что-то, намеком на что-то, выражало тайную обиду или недовольство, целилось в Вету, цепляло ее. Неужели вот это все вместе и называется счастливым замужеством? Но сейчас Вете было не до этого, сейчас надо было думать о маме и об Ирке.
— Ну а он, Федоренко, что же он?
— Он давно уже к нам ходит, сидит, развлекает маму. Он старый вдовец, еще давно, при папе. У него два сына, взрослые, женатые, оба не в Москве. Федоренко нашу маму любит…
— Ну а она?
— Не знаю, наверное, она его тоже. Потому что, когда он приходит, она такая делается веселая, веселее, чем при папе. Краснеет. В общем, я не знаю, я последнее время стала уходить… Это, знаешь, тоже довольно неприятно — бродить черт знает где, когда гулять совсем не хочется.
— Ну и не уходила бы, ты же дома.
— Какая ты, Вета! Думаешь, это легко? Думаешь, мне легко было примириться? Я тоже, вроде тебя, на стенку лезла, а потом подумала и смирила себя. Потому что — что же делать-то, она права. По-ихнему считается, что она еще молодая, сорок семь лет. Я этого, конечно, не понимаю, но они все говорят — молодая! И Федоренко тоже, он вчера со мной разговаривал…
— Нет, ничего я не понимаю, после папы — Федоренко! Помнишь, папа говорил, что ни операция — неудача, потому что бездарь. Он серый какой-то, неумный, и эти дурацкие анекдоты…
— Ты не думай, Вета, — сказала Ирка, — я хотела, хотела пойти работать, я сама ей предложила, пошла бы тогда на вечерний, но она плачет. Плачет, и все, даже говорить об этом не может. И я, знаешь, подумала, получается, что я ей назло работать пойду, лишь бы ей сделать плохо. Понимаешь, это тоже получается нечестно.
— Ах, все я понимаю, Ирка. Но почему она хотя бы сама со мной не поговорила?..
— Ну, я же объясняла тебе, Вета, я у нас за мужика. Сергей Степанович хотел, но я его не пустила. Потому что — ну чего бы он к тебе вдруг приперся? Мне ведь легче, все-таки мы сестры, Вета, правда? Все-таки мы свои… — И тут Ирка вдруг заревела и кинулась Вете на шею.
Это было так неожиданно, необычно и так прекрасно — держать ревущую Ирку в своих объятиях, прижимать к себе, гладить по мягким волосам, чувствовать, как она содрогается и всхлипывает в ее руках. И вот они уже ревели обе, сморкаясь и утешая друг друга, а над ними метался Роман с горячим чайником в руках и никак не мог сообразить, куда его поставить.
Федоренко переехал к Юлии Сергеевне через неделю, и сразу же они вместе с Иркой стали собираться в отпуск, в Сочи; там на Приморском бульваре, возле самого пляжа, Федоренко снял дачу, две комнаты и террасу. Они звали Вету с собой, и Вета наконец согласилась.
Роман остался один, и, как это ни странно, ему сразу стало легче. Вечерами он засел за работу, надо было собрать разрозненные мысли и планы, обрывки каких-то неясных ему самому идей, которые бродили в его голове, пока еще не находя себе четкого выражения. Надо было подготовиться к новой работе, к новым задачам, которые хоть и были пока неизвестны в деталях, но зато он и думать о них мог сейчас шире, обобщенней. Надо было много читать, кое-какая литература уже была ему рекомендована на новом месте, за одной книгой сама собой тянулась другая, голова работала ясно, жадно впитывая новые знания, новый и прежде далекий от него круг понятий.
Он соскучился без работы и теперь все вечера проводил в библиотеке, а вернувшись домой, встречал испытывающий, слегка иронический взгляд Марии Николаевны, который как будто говорил ему: «Вот видишь, насколько лучше нам без нее, а ты упрямишься». Теперь мама не отсиживалась вечерами в своем закутке, а встречала Романа в столовой, ухаживала за ним, а иногда даже садилась за рояль, увлекалась, молодела. И тогда Роман выходил из комнаты, становился рядом, слушал, задумчивый, нежный, благодарный. А когда она кончала, он целовал ей руки и говорил восторженно:
