— Юрий Константинович, мне необходимо с вами поговорить, — сказал он ему в спину и замер, ожидая ответа.

Михальцев обернулся с язвительной улыбкой:

— Что вы говорите? О чем же это?

— Юрий Константинович! Мне очень неприятно, что наши отношения так изменились последнее время…

— Вот уж не думал, что ты, как барышня, любишь выяснять отношения!

— Я не люблю выяснять отношения. Но я оказался в нелепом положении неблагодарного, чуждого коллективу человека. Вы же знаете, что это не так. Я всегда помню, как много вы для меня сделали… Нет, я не так говорю…

— Скажи, Роман, а ты бы мучился так, если бы тебя оформили побыстрее? Только честно. Наверное, махнул бы хвостом и был таков? Просто ты волнуешься — а вдруг не выйдет, и здесь отношения уже испорчены. Правильно я говорю?

— Не знаю, — Роман смутился, — может быть, что-то такое и есть, но совсем в другом смысле. Я, конечно, тревожусь, что они так долго молчат, но ведь я не ищу никаких выгод и не готовлю отступного, мне просто очень тяжело чувствовать себя отверженным в лаборатории, с которой у меня так много связано…

— Ну что тебе сказать, Роман, ты же знаешь, мы все так относимся к своей работе и именно поэтому остаемся ей верны, хотя тоже догадываемся, что, наверное, существуют и другие места, может быть, и лучше оснащенные, и более перспективные. Но, видишь ли, все ухватить нельзя, погонишься за одним — упустишь другое.

— Значит, по-вашему, я совершил ошибку? Мне не надо было соглашаться?

— Я сказал, что надо иметь мужество терять.

— Юрий Константинович! Неужели вы это всерьез? Вы что — наказываете меня? За что? Неужели же нельзя отнестись к этому иначе, как к нормальному, обычному движению жизни?

— Все можно — теоретически. А практически — плевали мы на твое движение, ты уж меня извини. Двинулся — и иди, чего ты от нас хочешь? Сожалений? Их нет. Работал ты, теперь будет работать другой, подучим немного, будет не хуже тебя.

— И все-таки я чего-то не понимаю, — упрямо сказал Роман, — в чем я провинился перед вами? Что плохого сделал?

— Да ничего, абсолютно ничего. Что у тебя за дурацкая манера делить все на хорошее и плохое! Нет такого деления, что за детство! То, что хорошо тебе, — плохо другим, и наоборот. В одном только я с тобой согласен, скорей бы уж тебя оформляли… и — в добрый путь. Надоел мне твой слюнявый идеализм, и домой пора. Или для тебя это тоже не резон?

— Да, извините меня, извините.

Роман был ошарашен, растерян. Он думал, что произошло глупое недоразумение, которое легко будет рассеять, как только он объяснит чистоту своих намерений, но его намерения никого не интересовали, и сам он никого не интересовал. Михальцев его вообще не понимает, а он не понимает логики Михальцева, как будто они говорят на разных языках. Как странно, что, столько лет проработав в своей лаборатории, он только сейчас понял, как далек был от всех, как далек был от Михальцева, которого любил и уважал, с которым был, казалось, в таких добрых отношениях. Как же так получилось, что он не замечал раньше этих расхождений? Как вообще получалось, что все его победы и удачи в жизни оборачивались поражениями? Он искал и не находил ответа. Теперь его положение на работе стало еще тяжелее, еще двусмысленнее. Нужно было уходить если не в космос, то еще куда-нибудь, но он не мог уйти, он ждал этого проклятого ответа, и уже боялся, как сумеет прижиться на новом месте, и мучился своим непостижимым одиночеством. С кем он мог обсудить свои дела, с кем поспорить, у кого спросить совета? Такого человека не было на свете. Только Вета могла хотя бы отвлечь его от этих его утомительных мрачных мыслей, но у Веты опять была сессия, и ее нельзя было отвлекать.

После экзамена Вета пришла усталая, веселая, плюхнулась на диван, ласкалась к Роману.

— Ну, вот и все, Рома! Ох, как я устала! А практики у нас в этом году не будет. Представляешь — все лето свободное! Ром, давай помечтаем, куда мы поедем.

Роман тяжело вздыхал, никуда он не мог ехать, он должен был ждать ответа, а если бы даже ответ наконец пришел, он понятия не имел, согласится ли Михальцев на перевод, и просить его об этом было невыносимо. Но если не будет перевода, значит, не будет и отпуска. Сам бы он об этом нисколько не горевал, он и так одурел от безделья, но что он скажет Вете? Да и не в том дело, что скажет, а в том, как все получится, если целое лето она проведет одна, без него. Не так уж трудно было догадаться, чем это кончится. Что он мог ей сказать? И упрекнуть ее было совершенно не в чем, еще совсем недавно он сам представлял себе свое положение в жизни не многим правильнее, чем Вета.

— Ну, Ро-ма, чего ты молчишь, у тебя что, какие-нибудь неприятности?

— Да нет, что ты, с чего ты взяла? Просто я еще не знаю, когда у меня получится отпуск. Это из-за перехода, ты же понимаешь, сейчас ничего нельзя сказать.

— Ну и пусть, я же только так, помечтать, ты не расстраивайся из-за этого, как-нибудь устроится. Зато ты будешь там, где тебе интересно, правда? Ром, ну что ты такой скучный?

— Я не скучный, я думаю. Вот шел сегодня домой, а у нашего магазина пьяницы мелочь считают, волнуются, ссорятся. И я подумал: непьющий человек для них, наверное, вроде какого-нибудь марсианина, им совершенно непонятна моя жизнь, а мне непонятна их.

— А при чем здесь пьяницы?

— Подожди, сейчас я продолжу свою мысль. Понимаешь, существует огромное множество ну как бы пластов. Живет человек в своей среде, в своем круге проблем, людей, интересов, движется куда-то, достигает вершин, стареет. А рядом живут другие люди и, казалось бы, ничем не отличаются от него, но живут совсем другими интересами, в другом слое. Ну, как эти пьяницы, или, совсем наоборот какие-нибудь чистые математики, или вулканологи, или летчики. Понимаешь, я говорю не о профессии, а о круге интересов, о замкнутом мире. И вот эти слои существуют совершенно отдельно и никогда не смешиваются и не пересекаются, а если и пересекаются, то проходят друг сквозь друга, как через безвоздушное пространство. И это невозможно преодолеть, потому что каждый — раб своего образа жизни и у каждого свои меры ценностей. Ты понимаешь, здесь нет злой воли, просто, чтобы понять других, одним не хватает ума, другим — времени, третьим — воображения. И вот отсюда, мне кажется, и происходит взаимное непонимание и даже больше — одиночество…

— Почему ты заговорил об одиночестве?

— Да нет, ты не так меня поняла. Просто у меня несчастливый характер, я, наверное, не умею понимать других людей. Хочу, но не умею. Этому, наверное, надо учить с детства. И вот опять я чувствую себя виноватым. У тебя каникулы, свобода, тебе хочется уехать куда-нибудь, а я ничего не понимаю.

— Знаешь, Рома, иногда мне кажется, что ты действительно не догадываешься о многом, о том, например, что существует масса прекрасных вещей… да просто, извини меня, новые платья. Я уже не помню, когда в последний раз что-нибудь себе сшила или купила. Мне как-то неловко тебе сказать. И у людей уже есть телевизоры. А для тебя мир вещей — это, вот именно, чуждый пласт.

— Извини меня, Вета, я действительно идиот.

— Не смею спорить. Но дело даже не в этом. У меня праздник сегодня, я экзамены сдала, понимаешь? А для тебя это тоже пустой звук.

— Да, ты права. Но объясни мне, ну подскажи, что я сейчас должен сделать, чтобы тебе было приятно?

— Мне было бы приятно, чтобы ты все придумал сам. А быть мужчиной по жениной подсказке нельзя.

— Вета, по-моему, мы ссоримся.

— Разве? А мне кажется — нет. Мы великолепно друг к другу относимся, у нас нет разногласий ни по каким вопросам. В отпуск мы поедем, как только у тебя возникнет такая возможность. По-моему, мы идеальная пара.

— Неужели ты можешь над этим смеяться? Ради бога, давай прекратим, а то неизвестно, куда мы можем зайти. Это я виноват во всем. Я не говорил тебе, у меня действительно неприятности на работе. Но это все скоро должно кончиться. Вот увидишь, на новом месте все будет иначе.